тоже весьма сильно стосковался по беседам с вами, бегим… А пока вы все устраиваетесь, мы велим расстелить дастархан… там, на небесах, на самом верху. — Бабур показал пальцем на потолок и засмеялся заливисто, как в детстве. И все засмеялись вслед за ним. Даже Айша.

Боже, какой радостный — этот день! Вслушиваясь в себя, в полногласный стук сердца, Бабур подумал, что это играет в нем, тонко и приятно, точно свирель, новое ему, отцовское, чувство. И Айша-бегим с желто-коричневыми пятнами на лице показалась Бабуру дорогой и родной.

Ночью, когда они, погасив лампу, легли в постель, Айша прикрыла груди пуховым одеялом, вытянулась и долго смотрела вверх — неподвижная и, видно, совсем усталая. Вдруг она сказала:

— Я горжусь вами, мой повелитель.

Бабур даже вздрогнул от неожиданного совпадения того, о чем думала жена, с тем, что вспомнилось ему. Некогда он сказал ей: «Встретимся в Самарканде» — и сдержал свое слово. Жена гордилась им.

И еще ей хотелось сказать, что приятно и гордо стать вскоре матерью его ребенка. Бабур понял это, потому и спросил:

— Когда ждать… когда будем ликовать, бегим?

— Остается меньше трех месяцев… Чем ближе, тем страшнее становится.

— Ну, какие страхи, милая… Только что говорила «горжусь».

— Говорила… Если бог даст нам сына, назовем его Фахриддин[76], ладно?

— Имя отца — Захириддин, и Айша-бегим, умница, предлагает имя сыну, созвучное с отцовским.

— Хорошее имя — Фахриддин. Правда. А если дочь, то Фахринисо, ладно, бегим?

Айша-бегим хотела родить сына, стать матерью наследника трона. Бабуру ответила так:

— Согласна… но я прошу у бога сына.

— Да сбудется!

Фахриддин… Фахринисо… Красивые имена. Да ниспошлет всевышний счастливую судьбу тому, кто будет носить то или другое имя.

2

Беда не приходит одна, но и радость — тоже.

Удачи следовали одна за другой. После того как был отвоеван Самарканд, Ургут на востоке, Согд и Дабусия на западе вышли из подчинения Шейбани-хана, признали власть Бабура. Шейбани все готовился к будущим битвам, а осаду Самарканда снял. Отступил с главным войском. Тревожил быстрыми набегами небольших отрядов.

Сегодня поступили добрые вести из Карши и Гузара — воины Бабура прогнали правителей, поставленных Шейбани-ханом в этих городах, новые власти прислали подарки Бабуру, а еще в его распоряжение были отправлены сотни новых воинов. Беков, которые привели с собой этих новых нукеров, Бабур, в свою очередь, щедро одарил одеждой, жалованьем, богатым жильем…

Не успел продолжить Бабур вчерашнее письмо Мир Алишеру и сегодня: на широкой мраморной лестнице, ведущей в зал с книгами, его перехватила сестра.

— Мой амирзода, правда ли, что вы получили послание из Герата?

Бабур остановился:

— Правда, от великого Мир Алишера.

Ханзода-бегим выразила свою радость по этому поводу, но точно бы ждала от братишки какой-то важной для себя вести, сама была нерадостной, и взгляд ее чего-то требовал от брата. Бабур не знал еще, какая, но почувствовал, что у сестры — боль на душе. Миг он колебался, потом решительно предложил:

— Пойдемте наверх… я покажу вам гератское письмо.

Когда Ханзода-бегим, читая письмо Алишера Навои, дошла до места, где упоминалось имя зодчего из Андижана, глаза ее вдруг увлажнились.

— Почему вы прослезились, бегим? А я так хотел обрадовать мою сестренку…

— Эти слезы… от радости… Я радуюсь, что слава о моем брате распространяется все шире.

— Я тоже хотел бы порадоваться за свою дорогую сестру!

— Что ж поделать, — сестра невезучая…

— Но брат сестры — всемогущий и удачливый, — Бабур все поворачивал и поворачивал разговор на шутливый лад, — неужто он не может помочь?

— Вы и так натерпелись из-за меня, амирзода. Если бы в тот год… если бы я тогда, в Оше, согласилась выйти замуж за Танбала, он, наверное, не превратился бы в вашего жестокого врага.

Этим душевным признанием Ханзода-бегим совсем обезоружила Бабура, он почувствовал прилив еще большей любви к сестре. Хотелось быть щедрым, дать ей счастья: в самом деле, кто, как не он, переполненный высокими чувствами и помыслами, способен осчастливить родную сестру, — более того, человека, ближе которого нет у него никого.

Вот теперь все его милые женщины: сестра, мать, жена, ждущая сына, переехали в великолепный дворец самаркандский. Сколько здесь жило венценосцев и венценосных отпрысков! И сколь редкие из них оставили после себя благодарный след в людской памяти. А чудеса, сотворенные талантом зодчих, все еще ослепительно сверкают, радуют глаза и сердца. Так, выходит, добрый зодчий нужней сотни праздных, пустых венценосцев!

— Бегим! Танбал стал моим врагом не только из-за вас… Пусть ваша совесть, дорогая сестра, будет спокойной. Змея — это змея, она остается верной своему змеиному нраву, несмотря ни на что.

— Я благодарю… тебя, Бабурджан, — голосом, ставшим похожим на голос их матери, сказала Ханзода.

— Великий Мир Алишер, ожидая от нас достойных дел, прислал нам послание, — Бабур снова впал в полушутливый торжественный тон. — Что ж, и мы воздвигнем дворцы, которые не померкнут в веках… чтоб Хорасан не обогнал Мавераннахр, — добавил он, улыбаясь. — Хочу пригласить сюда лучших зодчих, бегим. Ответ Мир Алишеру отправлю с умным посланником… Если тот зодчий, о котором упомянул Мир Алишер, наш ацдижанец мавляна Фазлиддин, посланник пригласит его в Самарканд.

Глаза Ханзоды-бегим, еще не успев высохнуть, заискрились радостью. Потом вдруг она потупилась, прошептала стеснительно:

— Вы единственная звезда моей надежды… на небе Мавераннахра, брат.

— О сестра, просите теперь всевышнего, чтоб он скорей убрал этого бешеного Шейбани-хана с нашего пути. Да наступит быстрее и да будет крепким и долгим мир! Вот тогда мы все, передохнув, примемся за недоконченные газели и заветные медресе и дворцы. Помнишь, как мы это начали в Оше?

Еще бы! Ханзода-бегим бережно хранила чертежи мавляны, некогда полученные ею от Тахира. Неловко было признаться в этом брату. Она сказала только:

— Мой амирзода, да поможет нам бог осуществить мечты! Все наши мечты! Я буду молиться за это день и ночь!

Долго намеревался после этой беседы с сестрой просидеть Бабур за тетрадкой с набросками, записями пришедших в голову мыслей, начатыми и неоконченными стихами. Одно двустишие показалось подходящим для того, чтоб выразить нынешнее его душевное состояние:

Преданный преданность просит — и преданность обретет.

Каждый, кто муки приносит, — мучения обретет.

Не это ли стихотворение послать Алишеру Навои?

Он написал еще одну строку:

Добрый — да будет счастлив, верными окружен.

Нет, это как-то слишком просто и прямо сказано (он зачеркнул написанное). Задумался. Ему хотелось выразить мысль о том, что такие редчайшие в грешном