Через месяц Роми Зотто рассказывает Артуру, что два дня назад в лагере было огромное-огромное наводнение, люди стали захлебываться и почти тонуть, а Роми Зотто с Артуром быстро побежали к мирпаа и спасли нового доктора, доктора Гиви Мизрахи – Роми Зотто его поднял, а Артур подсадил к окну, и так они выбрались из затопленной мирпаа, и доктор Гиви Мизрахи сказал, что Роми Зотто и Артур его самые лучшие друзья на свете, таких прекрасных друзей у него никогда не было и не будет.

затянул хриплый голос внизу, во дворе. Песню подхватили другие собаки, и Арик Поярник проснулся окончательно.

Йоав Харам, директор караванки «Далет», хочет, чтобы животные перестали с ним разговаривать. Они стремные, ему от них делается нехорошо. Как вообще получилось, что он стал главой караванки «Далет» – огромной, на одиннадцать тысяч человек, второй по размерам после «Гимеля», – он, который и людей-то боялся и не любил (они стремные, ему от них нехорошо)? Ну, а как сейчас все: он в Минсельхозе был средненький начальник над средненькими проектировщиками, и когда все горело и всех трясло, когда он, клацая зубами, потому что впервые увидел буша-вэ-хирпа и только-только отходил от нее, вместе с тремя-четырьмя своими сотрудниками пытался дозвониться хоть кому-то по умершим уже телефонам, ему сказали: «Давай, Йоав Харам, решай: где будет эвакуационный лагерь?» – и он ткнул пальцем в парк Яркон. Знал бы он, к чему это приведет, – ни за что не ткнул бы, но асон есть асон: давай, директор Йоав Харам, спланируй нам жилые зоны; давай, директор Йоав Харам, рассчитай нам инфраструктуру; давай, директор Йоав Харам, теперь ты будешь директор. У него в глазах потемнело, он и увещевал, и отбивался, и переходил на визг, но асон есть асон, и вот мы здесь – и выясняется, что одиннадцать тысяч человек и четыре тысячи, извините, бадшабов теперь будут сидеть у директора Йоава Харама на голове – стремных.

Тат-алюф Чуки Ладино, глава генштаба Центрального округа (ну, как алюф Гидеон – глава Южного), хочет, чтобы с ним перестали разговаривать вообще все, и в первую очередь – директор Йоав Харам. Последний раз Чуки Ладино разложил таро вчера, и снова вышло то же самое, то, про что и думать невозможно, потому что голова становится огромной и звенит: долго объяснять, но главное – отмена нынешнего, поворот обратно. Все, что видит в эти дни тат-алюф Чуки Ладино, – а он много чего видит, хотя старается не выходить за пределы Сароны, каким-то образом устоявшей в целости и сохранности и приютившей генштаб с семьями и приживальцами, – все указывает тат-алюфу Чуки Ладино на это: отмена, поворот обратно; вчера два черных кота шли навстречу тат-алюфу Чуки Ладино – именно навстречу, не поперек, и один, увидев его, развернулся через левое плечо, а другой – через правое, и пошли обратно; что же еще тут думать? Тат-алюф Чуки Ладино искал Бениэля Ермиягу, ему бы два слова сказать с Бениэлем Ермиягу, но в «Алефе», «Далете» и «Гимеле» его нет, а от несчастного лагеря «Бет» ничего, считай, не осталось; может быть, Бениэль Ермиягу был там, может, отдыхал до этого, например, в Эйлате и попал в «Бет» – и все, нет его больше? Бениэль Ермиягу точно бы сказал тат-алюфу Чуки Ладино то же самое: отмена, поворот обратно. Тат-алюф Чуки Ладино выходит туда, где была улица Элиэзер Каплан, и смотрит на то, что было бизнес-центром «Азриэли», тремя сверкающими небоскребами: с камнями все понятно, они как бы взберутся один на другой, это будет вроде мультика, ну или вроде замедленной съемки разрушения, пущенной от конца к началу; а вот стекло – что будет со стеклом? Тат-алюфа Чуки Ладино очень интересует, соберутся ли стекла из осколков; соберутся наверняка – но, скорее всего, швы между осколками останутся, и это будет страшно и очень красиво. Вопрос «когда» не очень занимает тат-алюфа Чуки Ладино, как ни странно: во благовременье и в одночасье. В одночасье забудем и мы этот ад и мерзость, эту воду по карточкам и ободранные бурей гноящиеся спины, этот список мертвых и пропавших, про который Чуки Ладино никогда не думает, чтобы не разорвалось сердце: зачем? Во благовремение и в одночасье, и только спрашивать будем друг друга: «Что же произошло с нашими окнами, зеркалами и стаканами?» – и ученые будут это обсуждать и что-нибудь да придумают, а он, тат-алюф Чуки Ладино, к которому, наверное, вернется звание сган-алюфа[108] (и пускай), ничем не сможет им помочь, потому что и сам ничего не будет помнить; был у сган-алюфа до асона котик, спокойный, молчаливый; вот и котик окажется тут как тут, и снова заживем. Выпадает перевернутая смерть, колесо фортуны, время, перевернутая императрица, паж кубков – котик. А про императрицу не будем загадывать; во благовремении.

Один из мелких нахалей[109], текущих сквозь несчастную караванку «Далет», превратился в базиликовый напиток; приторный, но пить можно; у асона тридцать три фасона. Всем ужасно нравится, кроме «отказников», – в «Далете» их становится все больше, а кроме «Далета» их вроде как нигде и нет – впрочем, директор Йоав Харам старательно ничего не знает про другие лагеря, узнавать тошно: там все якобы прекрасно, там сила и воля, порядок и покой, там небось и коты не смеют заступить дорогу директору лагеря и тягучими своими голосами, страшно открывая розовые рты, заводить опять шарманку про общий корм и золотые звездочки и про то, что они умные, – несусветную и почему-то страшную шарманку, в которую директор Йоав Харам боялся вникнуть. Нёба рифленые, как своды католического собора, куда его прабабушка водила; от вида этих котов директору Йоаву Хараму сразу становится нехорошо. Когда-то была такая новость: в Швеции бешеный лось целый час гонял шведа по супермаркету, вот и картинки с камеры слежения. Мефакэах[110] Йоав Харам смотрел картинки в интернете, все приписывали к ним глупости, и лось там тоже что-то говорил: «Мужик, где прокладки?» – нет слов, остроумие одно; мэфакэах Йоав Харам представлял себе, как открывается эта огромная вислогубая пасть, дышит в лицо, и вдруг чувствовал, что сейчас упадет в обморок; было это еще при живой жене – знала бы она, голубка, что с ним сейчас, пожалела бы своего бедного Йойо. Директор Йоав Харам что-то мычит в ответ котам, фальшиво смотрит на часы, убегает и запирается в своем караванчике; под окном, на маленькой плюшечке чудом не съеденной травы, камлают «отказники», директор Йоав Харам лежит на полу и слушает вполуха: газоз[111] из нахаля не пить, с животными не говорить, детей учить самостоятельно, жить так, будто не случилось ничего; проблема в тонкостях: но рокасет-то, рокасет жрать? Полипрен-то, полипрен использовать? Трудно им. Директор Йоав Харам лежит на полу, мечтает о таком: отказники решают полипреном пренебречь – принципы, принципы важнее, так сохраним свой образ жизни и культуру, и деточкам передадим. Их становится все больше, а бури-то никто не отменял; и вот они… ну, скажем, принципиально в один прекрасный день берутся за руки и идут буре навстречу по главной улице караванки. С детьми? Детей директору Йоаву Хараму жалко, но фантазии не прикажешь: с детьми. Ад, сотня раненых, немедленные инфекции на поврежденных участках кожи, лагерь бушует и требует признать отказников невменяемыми, а также лишить родительских прав: «У нас сирот не бывает», всех детей забирает кто-то под свою опеку (и с этим, если честно, в «Далете» страшный бардак, мы на этот бардак еще наткнемся). Но пока что – пусть будут раны, инфекции, психотические срывы от психологических последствий БВХ; директор Йоав Харам не отходит от больных, закатав рукава, меняет повязки или что там еще. Вот можно, пожалуйста, так? Еще хорошо бы: у асона тридцать три фасона – может, землетрясение какое-нибудь? Директор Йоав Харам лежит, сам весь покоцанный, на обломках чего-нибудь, держит маленькую ручку, изо всех сил тянущуюся к нему из-под земли, шепчет утешительное, обнадеживающее, все хорошо, все хорошо. Пусть, пожалуйста, все будет плохо и надо будет спасать; тогда что ни делай – ты молодец. В караванке «Далет» все плохо, все очень плохо, директор Йоав Харам спасает и спасает, тут закрывает дыру, там бросается на мину, герой, герой и умница; бедная караванка «Далет».