Яся Артельман. Что это было?

Нбози. Полевка. Зззырная.

Яся Артельман. Да вы тут двинулись на хуй. Ну ладно сучка эта ебнутая, но ты-то с какого хуя полевок жрать пытаешься?

Нбози. Я, моззет быть, новый целовек теперь.

Яся Артельман. Ты чтоооо?

Нбози. Капшто. Страшно, сука?

Яся Артельман. Пиздец какой-то. (Обращаясь к Бьянке Шарет.) А ты, чучело-дрочучело, я тебя сразу предупреждаю: тронешь кроликов моих – я тебе руки твои дрочучие поотрубаю, ты поняла? Я тебя сразу почуял, как с утра к ним пришел, я пришел, а там тобой пахнет. Ты даже рядом не ходи, поняла? Отстрелю лапы дрочучие тебе и рокасет приносить не буду.

Неожиданно Бьянка Шарет кусает Ясю Артельмана за ногу.

Рав Арик Лилиенблюм смотрит в недовольные черные глаза Шуфи, а Шуфи смотрит мимо рава на радужную поверхность воды, где плавают три утки и глупый мопс Крис, которого уже два раза вытаскивали на берег и объясняли ему, что не надо плавать, надо сидеть слушать, но каждый раз глупый мопс Крис с визгом плюхался обратно, и женщина с мужчиной сдались – как с самого начала сдались насчет уток, Господь с ними, пусть делают, что хотят. Рав Арик Лилиенблюм, много работавший с подростками (как вам, например, проект «Шнэй колот[115]: дискуссионные группы еврейской и христианской молодежи»?), имеет некоторое мнение насчет того, как можно попробовать договориться с мопсом Крисом, да и вообще насчет того, как это все организовано, – но он, конечно, сидит молча: ему сделали одолжение эта женщина с прилизанными волосами и этот мужчина с прилизанным лицом – разрешили понаблюдать занятия. Наверняка это доставило им некоторое изощренное удовольствие: смиренный раввин просит позволения понаблюдать с целью перенимания опыта – он восхищен и так далее. Что ж, пожалуйста: сегодня третье занятие в бассейне – вернее, у бассейна, – третье, мать вашу, и явно понадобится четвертое, а может, и пятое, и шестое: прилизанная женщина даже пару раз кидает взгляд на рава Арика Лилиенблюма: мол, видите, с чем нам приходится иметь дело? – а ничего, справляемся. Одно занятие – одна мысль: это как будто бы не бассейн, а речка Иордан, понимаете? Вас окунут – и вы как будто вышли из Иордана прямо к Господу Богу. Проверочные вопросы: это не Бассейн, а чтооооо? С вами сделают чтооооо? И вы выйдете откуууууда? И прямо к комуууууу? Собака София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста смотрит на воду невидящим взглядом, она всегда думает о чем-то так напряженно, что иногда раву Арику Лилиенблюму кажется, будто она давно и тихо сошла с ума. Собака Зузи, умная шавочка с седой мордой, отвечает на все вопросы тоненьким голоском отличницы. Иаков, Авшалом, Лула, Давид, Урия, Мурмур стараются кто как может, и это, конечно, производит впечатление. На птиц никто особого внимания не обращает (интересно, их тоже будут окунать?), но неизвестно как оказавшаяся здесь чайка, имени которой рав Арик Лилиенблюм не знает, спокойно дает с разломанного лежака, боком завалившегося на мраморный пол, подробные развернутые ответы: прибавляет, например, кое-что про чудо, и зализанная женщина дарит ее холодной улыбкой. И вот эта улыбка, сделанная одними губами, непонятно как и непонятно почему напоминает раву Арику Лилиенблюму о потреханном костюмчике и поникшей шляпе, и о безжалостном, как ножичек у горла: «Дай бог, оно вам поможет». Его словно окунают в ледяную воду – зажав нос, опрокидывают на спину, – и вдруг он понимает, что именно так, видимо, ощущается момент встречи с истиной, ужасающе большой и ужасающе несоразмерной тебе самому. Рав Арик Лилиенблюм наклоняется к Шуфи, который все это время молчит и только поводит страшным хвостом из стороны в сторону с завораживающим изяществом, и шепотом предлагает: «Пошли поговорим». «Знаю я ваши разговоры», – холодно отвечает Шуфи, прекрасный и далекий, и рав Арик Лилиенблюм молчит, и сердцу его больно, словно женщина отвергла его или отец сказал ему: «Что ты опять суешь сюда свой нос?» – и пришлось идти назад, в комнату с пятью детскими матрасами на полу, и ждать, когда старшие закончат читать с отцом секретные книги и снова превратятся в людей.

Между прочим, все это пишет автор с дисплазией сосудов правого полушария, память у него рваная, как флаг над караванчиком, где размещается ветеринарка в лагере «Гимель»; говорили ли мы уже, например, о флагах? Вот этот конкретный флаг пожрали ламы, отогнать их было совершенно невозможно, дежурный ветеринар Султан Мансур им: «Вон пошли!» – а ламы: «Который час? Который час?» – их всех научили спрашивать «Который час?», чтобы они не пропускали вольнопитание, а ламы совсем дуры, только это их и волнует, и ветеринары им всегда говорят: «Шесть!» – чтобы они побежали искать свою ебанутую Марину, Марину Слуцки, которой теперь выдают арипипразол+карбамазепин, она все равно называет животных «хозяин» и «хозяйка», но ведет себя тихо, а флаги ее очень интересуют, Марина Слуцки штопает флаги по всему лагерю, стирает их и подрезает, подгибает, подшивает обтрепанные края, разговаривает с ними почтительно, как со старшими, а уж флагов в караванке «Гимель» хватает: вот же никогда не знаешь, чего у страны неисчерпаемые запасы на случай катастрофы; так вот, знай, читатель: арипипразола и государственных флагов, потому что дух, дух превыше всего; в одной ветеринарке в углу лежит бумажных флажков штук триста, раздавать в утешение детишечкам, которые приносят котиков, и песиков, и ящериц, и крыс, и полевок, и прочую адовую хрень, которой несть конца, несть конца, и вся она плачет, и вся она говорит дежурному ветеринару Султану Мансуру, когда он осматривает и пальпирует, приподнимает и поворачивает: «Не надо! Больно! Пожалуйста! Не надо! Больно!..» Марина всегда очень хорошо шила, такая золотая женщина, представляете: и шила, и готовила, и с мужем они были золотая пара, он – небольшой толстенький пожарный инспектор, государственный человек, Марина Слуцки безо всякого арипипразола молодец, если не считать всего того, что она рисовала (и продолжает рисовать тут, в лагере, – запас цветных карандашей! О, знали бы вы, какой у страны обнаружился запас цветных карандашей, и бумаги для оригами, и канцелярского клея с голубыми блестками: дух, дух превыше всего, творчество помогает поддерживать этот самый дух в выносимом состоянии, а то не напасешься на вас карбамазепина с арипипразолом). Рисует Марина Слуцки половые органы в коронах – они склоняются перед гигантскими птицами и крошечными слонами на ста паучьих ногах, но теперь все это происходит почти молча: очень спать хочется, а раньше эти половые органы, кровоточащие и изумительно реалистичные, склонялись перед какими-то невыразительными пришельцами, что ли, перед какими-то бледными, что ли, духами; словом, творчество Марины Слуцки много выиграло от вот этого вот всего, и если вы из тех людей, кому дороги такие повороты событий, вам самое время порадоваться за Марину Слуцки. Муж Марины Слуцки, ласковый и тихий человек, запутавшийся во взятках и до смерти уставший от необходимости постоянно делать очень честное лицо, в один прекрасный день съел всю домашнюю аптечку, включая оставшееся от бедной мамы страшное количество «Актика» и «Метадона»; все получилось, а сестра мужа забрала Марину Слуцки в кибуц. Почему Марину не показали психиатру еще тогда? Ну, как сказать. Кибуц, святая вера в живительную силу коллектива; как-то оно в общем-то и обходилось; правда, Марина каждый день ходила равняться на флаг, делать какие-то гигантские шаги у флагштока по какой-то непостижимой уму схеме и зарывать там же «секретики» с обрывками своих рисунков, но повар она была настоящий, кибуцная кухня от ее присутствия похорошела и расцвела, а кто не с придурью? Это кибуц, между прочим, и хорошо, что кибуц, потому что во время асона там и рушиться было примерно нечему, все одно- и двухэтажное, эвакуировались они, считай, своими ногами, кого не съела по дороге буша-вэ-хирпа – те дошли до караванки «Гимель», а Марина Слуцки шла, завернувшись во флаг, и кланялась каждой крысе, встреченной на пути, и дошла целее всех. Теперь, когда транспорта нет, Израиль – большая-большая страна, и каждый день на выпасе Марина Слуцки рассказывает вольнопитающимся, какая Израиль большая-большая страна, гордая и могучая, от моря и до моря, и вы, вольнопитающиеся слушатели, теперь ее хозяева; тут Марина кланяется, лифчик у нее перекручен, и одна из коз с интересом слизывает пот с коричневой Марининой спины. Вольнопитающиеся верят, слушают, раскрыв рты и роняя слюни (особенно ламы), и один только слон Момо с презрением отходит на слабых ногах в сторону от всей этой пустопорожней болтовни, слон Момо грезит близким вечером, у него на вечер кое-что прикопано. У многих вольнопитающихся на вечер тоже есть планы (нет у них никаких планов, у них память, как у канарейки; это автор так, для красного словца; на самом деле это у Мири Казовски есть на них планы, групповая медитация ждет их всех – ну, или то, что Мири Казовски считает групповой медитацией). Под большим, тщательно обшитым тонкой кружевной полосочкой израильским флагом Марина ведет вольнопитающихся домой через нежное поле, основательно поеденное и засранное, а там уже и Мири Казовски бежит им навстречу с распахнутыми глазами и распростертыми объятиями. Бросается обнимать козу Чучу, потом ламу Адину, потом и к слону Момо пытается припасть, но тот брезгливо пятится. Мири Казовски готова поговорить сегодня со всеми, вот буквально с каждым, она не ляжет спать, пока со всеми не поговорит, и пусть, пожалуйста, Марина Слуцки ничего им не рассказывает, она сама им сообщит, у нее опыт, а это такая травма. «Ну что ты блеешь, как коза? Меее! Меее!» – говорит Марина Слуцки, она уже знает, что перед возвращением в лагерь надо надевать штаны и футболку, так что выглядит сейчас вполне по-человечески, и слова ее звучат свысока, слова разумного человека, обращенные к ебанашечке Мири Казовски. Коза Чуча и коза Шула вдруг очень возбуждаются от этого звука, Марина Слуцки хохочет, приговаривая: «Коза ты, Мири! Коза ты, Мири!..» Мири Казовски пунцовеет, и совсем даже сейчас не время хохотать; схватив Марину Слуцки за локоть, Мири Казовски оттаскивает ее в сторону: совсем сейчас не время хохотать, два часа назад дежурный ветеринар Султан Мансур принял весь арипипразол, и весь карбамазепин, и весь амитриптилин, и вабен, и занакс, и зипрексу, и рот себе набил бумажными флажками и сверху скотчем обмотал, чтобы, значит, обратно не того. Это надо сказать им очень деликатно – козам и ламам, и ненормальному Артуру, и даже слону Момо – да, даже слону Момо, который притворяется таким толстокожим. И представьте себе, впервые, наверное, за все это время Марина Слуцки соглашается с Мири Казовски: надо очень деликатно им это рассказать – козам, и зебре, и даже слону Момо.