В то лето стояла великолепная погода, солнце жарило неутомимо, и какой-то насмешливый бог как раз 1933 год сделал в Германии годом лучшего виноградного урожая; о винах этого года еще долго говорили знатоки.

34

Внезапно пришло письмо из Парижа отТэдци. Невероятно, но Тэдди писала, что скоро приедет—уже на следующей неделе. Мое сердце заколотилось, как барабан. Она хотела забрать маму к себе, — писала она, — и вообще, ей хотелось своими глазами с близкого расстояния увидеть все происходящее. Она немного боится, однако некоторых встреч ждет с радостью; она надеется, что мы1 часто будем встречаться.

Сунув это письмо в нагрудный карман, я вдруг почувствовал, что ко мне с жутковатым муравьиным шуршанием возвращается жизнь. Я осознал, что долгое время быш бесчувственным, оцепенелым, мертвым. Я вскочил, забегал по комнате — насвистывал, курил одну сигарету за другой и не находил себе места. В моем тогдашнем состоянии я едва мог вышести эту огромную радость.

На следующий день газеты1 вышли с заголовком «Лагеря военной подготовки для референдариев». Все референдарии, сдающие асессорский экзамен, после сдачи письменных экзаменационных работ должны отправиться в лагеря военной подготовки. В здоровой товарищеской обстановке, занимаясь военно-спортивной подготовкой, они получат надлежащую мировоззренческую выучку и подобающее воспитание, дабы впоследствии быть достойныши великих задач, что предстоят им, будущим немецким народным судьям. Первая партия референдариев должна быша получить повестки в ближайшие дни. А дальше шла редакционная статья с дежурными восхвалениями и заученным «хайль»: «Каждый молодой немецкий юрист чувствует безмерную благодарность прусскому министру юстиции...»

Думаю, вот тогда со мной впервые случился приступ настоящего бешенства. Повод может показаться незначительным, но человек слаб, его реакции не всегда соответствуют объективной значимости повода. Я принялся лупить кулаками в стенку будто замурованный, я вопил, всхлипывал и проклинал бога и мир, своего отца, самого себя, германский рейх, в общем, всех и вся. Я как раз собирался сдать последнюю экзаменационную работу и, стало быть, мне неизбежно предстояло попасть в «первую партию референдариев». От бешенства глаза заволокло красной пеленой, я прямо-таки впал в буйство. Вдруг выдохся, сел и написал короткое отчаянное письмо Тэдци, попросил ее приехать побыстрее, тогда мы успели бы день или два провести вместе.

На следующий день (а может, и через день) я дисциплинированно, но чувствуя себя побитым и раздавленным, сдал свою последнюю письменную работу.

Но вслед за тем—хвала и слава прусской бумажной волоките!—не произошло ровным счетом ничего. Мои работы валялись в каких-то кабинетах; потом их передавали по каким-то учрежденческим каналам, потом мое имя выловили и внесли в один список, другой, третий; все это время формировались партии для отправки в военный лагерь, печатались повестки и распоряжения, подписывались, доставлялись адресатам—а у меня были чудесные, драгоценные, словно в сказке, дни. После того как прошло несколько сказочно прекрасных дней без каких-либо происшествий, я, успокоившись, начал яснее представлять себе порядки и делопроизводство прусских учреждений—и сделал вывод: у меня еще есть надежда на две, три, даже четыре свободные недели. Каждый день мог оказаться последним, но он все не наступал, этот последний день. Каждый день я просматривал почту: сначала с несмелым вздохом облегчения, потом тем спокойнее, чем ближе был срок, и, наконец, с абсолютной, наглой уверенностью убеждался в том, что никакой повестки не прислали. Она могла прийти в любой день, но не приходила. Зато пришла Тэдци.

Тэдди приехала, и сразу показалось, будто она никогда и никуда не уезжала. Она привезла с собой Париж: парижские сигареты, парижские журналы, парижские новости и непостижимый, неотразимо прекрасный, словно запах духов, воздух Парижа, воздух, которым можно было дышать, жадно дышать. Тем летом, когда в Германии военная форма сделалась такой серьезной отвратительной модой, модельеры в Париже додумались шить для женщин пародийные военные мундиры — и Тэдди носила голубую уланскую курточку с кантом и блестящими пуговицами. Непредставимо! Она прибыла из того мира, где женщины носили такие наряды в шутку, никто не видел в этом ничего зловещего! Тэдди была переполнена самыми разными историями. Вместе со своей компанией в течение шести недель она объездила всю Францию. Парижские студенты из разных стран, шведы и венгры, поляки и австрийцы, немцы и итальянцы, чехи и испанцы, в народных костюмах пели свои народные песни, исполняли свои народные танцы; всюду их принимали по-королевски, с криками «браво», приветственными речами, братанием; в Лионе сам Эррио223 встретил их речью, да такой, что многие чуть не плакали, а потом за счет города был дан обед, правда, после этого пира они два дня маялись животами... Я сидел рядом с ней, слушал и жадно расспрашивал. Все это еще было! Все это еще существовало—на расстоянии одного дня пути. И Тэдци сидела рядом со мной, в самом деле рядом со мной, на стуле, и словно чем-то само собой разумеющимся быьла окружена всем этим.

На этот раз мне быьло совершенно нечего ей показать, совершенно некуда ее пригласить. В те прошлые разы, когда она приезжала в Берлин, ей еще можно быьло что-то «предложить»: интересный фильм, о котором все говорили, концерт, кабаре или маленький театрик с «атмосферой». Ничего этого теперь не быьло. Я видел, как Т.эдци хватает ртом недостающий воздух. Без какой-либо задней мысли она простодушно расспрашивала о давно закрыьтых кабачках и кабаре, о давно исчезнувших актерах. Конечно, многое она узнала из газет, но в действительности все быьло совершенно по-другому—наверное, менее сенсационно, но менее понятно и менее переносимо. Повсюду флаги со свастикой и коричневая форма, куда ни зайдешь, везде она: в автобусах, в кафе, в Тиргартене224—она все заполонила, словно оккупационная армия. Непрекращающийся грохот барабанов, днем и ночью—марши; комично, что Тэдци поприслушивалась ко всему этому и наконец спросила, а что, собственно говоря, здесь происходит, что празднуют? Она не понимала, что повод для вопросов возник быь скорее, если быь марши и грохот барабанов вдруг смолкли и настала тишина. Я уже привыьк к красным спискам гильотинированных, чуть ли не каждое утро появлявшимся на газетный тумбах рядом с афишами кинотеатров и рекламами летних ресторанов, но Тэдци ужаснулась, когда в один прекрасный день простодушно решила почитать объявления на газетной тумбе. В другой раз во время одной из наших прогулок по городу я резко втолкнул Тэдци в подворотню. Разумеется, она ничего не поняла и испуганно спросила: «Что случилось?»

«Проносят знамя штурмовых отрядов», — сказал я как о самой обыкновенной вещи.

««Да, и что?»

«Ты собираешься его приветствовать?»

«Нет, с какой стати?»

«Это приходится делать, если знамя проносят по улице...»

«Что значит: „приходится"? Просто не делать этого — и всё».

Бедная Тэдци! Она и впрямь явилась из другого мира! Я ничего не ответил, только мрачно усмехнулся. ««I — иностранка, — сказала Тэдци, — меня-то здесь ни к чему принудить не могут...»Мне вновь не оставалось ничего другого, кроме печальной усмешки по поводу ее иллюзий. Тэдци была родом из Австрии.