– Да, – проронила Екатерина, – вот, кстати, Елизавета, которую отнюдь не назовешь моей благожелательницей. – Но, увидев, как исказилось лицо княгини Дашковой, которая весьма болезненно переживала то, что она называла позором сестры, поспешила пояснить: – Я к тому, что все это полная чепуха – насчет имен. Петр Великий вон тоже Петр, но он мне – образец для подражания, жизнь его – лучший советчик. В одном я уверена доподлинно: с той Елизаветою, у которой мы с тобой вчера побывали, надобно что-то делать. Господь с ним, с ее благожелательством – не натворила бы вреда!

– В ее положении? – пожала плечами княгиня. – Это весьма затруднительно!

– Бог весть… – осторожно молвила Екатерина. – К императору, сама знаешь, какое отношение. Особливо в гвардии. Трон под ним может и зашататься. А ну как познает народ, что в крепости заточена дочь их любимой Елизаветы Петровны, Елизавета тож? Никому же, кроме нас, пока не ведомы откровения ее и в обмане признания. Да и верить ли сему, пока не знаю. А коли она единожды наследницею назвалась, кто ей помешает и другожды так поступить?

– Кто? – вскинула Дашкова свои угрюмые, широкие брови. – Да вы! Вы и помешаете!

Минуту подруги напряженно глядели в глаза друг друга.

– Гвардия вас любит, – тихо проговорила княгиня. – Но, как всякая любовь мужская, чувство сие переменчивым может оказаться. Обезопасьте же себя!

– В каком же это смысле? – не сразу спросила Екатерина, лаская собачку, льнущую к ее ногам.

Дашкова знала, что за внешним спокойствием императрицы скрывалась предельная накаленность чувств и напряженная работа мысли.

– Не на плаху же ее посылать! За что, собственно? За смелые мечтания? Так у кого их нет… Ссылка? Но из самой дальней ссылки могут лишние слухи пойти, ежели она вновь станет в обмане упорствовать.

– Монастырь… – пробормотала Дашкова, с преувеличенным вниманием разглядывая отпоровшуюся ленту на подоле своего угрюмого, как и внешность ее, коричневого платья.

– Ох, нет! – воскликнула Екатерина. Вскочила, отпихнула левретку, которая с обиженным визгом ринулась под стол, и принялась нервно расхаживать по своему кабинету, в котором отделочники еще ни за что не брались. – Нет, только не это…

Слово «монастырь» Екатерина слышать не могла без содрогания. Она хорошо знала русскую историю; и призраки цариц бывших времен, всех этих Ирин, Марий, Евдокий и прочих нелюбимых жен, заточенных волею всемогущих супругов в самые заброшенные монастыри, обреченных на забвение и медленное, унылое умирание, страшили ее хуже смерти. Ведь и над нею самой постоянно висела подобная угроза, Петр не раз высказывал сие во всеуслышание! К тому же Екатерина вовсе не ненавидела эту Елизавету, явившуюся из Рима. Но побаивалась ее… Было, было в ней, при всей неуверенности и беззащитности, нечто: тлел какой-то подспудный огонь, мерцала тихая ярость, глубоко скрытая страстность натуры, – сила, которая могла неожиданно вырваться на свободу и сделаться неуправляемой. Страшное, дикое, чисто русское свойство! Несмотря на свое сдержанное немецкое происхождение, Екатерина в России уже много чем заразилась; много русских свойств характера переняла. Она и сама кое в чем была такова же, как эта узница, потому и опасалась ее подавленных мечтаний больше, чем явного, открытого неповиновения. Женским чутьем императрица понимала, что ее необходимо подавить, уничтожить. Но не физически, а нравственно. Бесчестие, забвение, каждодневное унижение – и самозванке уже не будет пути к возрождению!

– Говоришь, Валерьян Строилов? – задумчиво проронила Екатерина, глядя на молчавшую Дашкову. – А что, это мысль… Надобно наконец с ним поближе познакомиться, как ты думаешь?

* * *

О Валерьяне Строилове частенько говаривали: «Молод, красив, но дикарь, безо всякого воспитания. Истинный медведь в человеческом кафтане!» Был он из обедневшей графской семьи, держался при дворе заслугами покойного отца своего. Побывал в голштинской гвардии Петра, но за крайнюю леность свою оказался разжалован; и все же то и дело являлся на половине императора, будучи собутыльником с крепкой головою, болтуном, весельчаком и почти таким же любителем ядреного трубочного табака, как и сам Петр.

Подобно многим в свите императора, которую Екатерина, не скрываясь, называла «пошлой компанией», Валерьян Строилов руководствовался четырьмя основными житейскими правилами: религия – химера, рассудительность – порок, рассеянность – закон, мода – стихия. Он ездил на все собрания, на все балы, в спектакли, в клубы, маскарады, на рауты, но самой главной его забавою были женщины и карты. О таких, как он, говорили: «Начни играть в карты сам с собою, и тут найдет средство проиграться!» Короче говоря, Строилов был в долгах как в шелках, и единственное его достояние – нижегородская вотчина, деревня Любавино, была давно заложена и перезаложена.

До недавнего времени Екатерина полагала Строилова существом вовсе незначительным, но безобидным, мол, чем-то вроде любимых императором игрушечных солдатиков. Однако со вчерашнего дня отношение ее к Строилову резко изменилось. За ужином Петр, никогда не упускавший случая, подвыпив, публично высказать жене свое пренебрежение, вдруг принялся громко, издевательски хохотать, когда Екатерина принялась обсуждать с президентом камер-коллегии, действительным тайным советником Мельгуновым, число городов в Российской империи, точного количества которых не знали нигде, даже в Сенате.

Екатерина вообще старалась примениться ко всякой обстановке, в которую попадала, как бы ни была она противна ее вкусам и правилам; повергнуть в замешательство ее было трудно, да и ко многому она в жизни привыкла, но все-таки, как любую женщину, ее ранило столь злое и откровенное пренебрежение мужа. Придворные тоже всякого навидались в отношениях этих коронованных супругов и, будучи людьми искушенными и осторожными, просто делали вид, что ничего не слышат и не видят. Однако Валерьян Строилов, подбодренный изрядным количеством бокалов венгерского и малаги, громко подхихикнул императору, за что и удостоился здоровенного тычка в бок от своего соседа и быстрого, как молния, взгляда Екатерины. Вообще говоря, она не была злопамятной, но, как никто другой, умела чужую глупость делать орудием своего честолюбия, чужую слабость обращать в свою силу…

Прошло три дня. И вот императрица как бы случайно повстречала в только что отделанной античной зале графа Валерьяна. Государыня глянула на него с выражением, кое показалось графу более чем приветливым:

– Счастлива нашей встрече, граф. Но вижу, что краски, в которых я вас прежде воображала, во многом уступают даже яркости вашего наряда, не говоря уже о розах, которые цветут на ваших щеках!

Одежду Строилова и впрямь никак нельзя было назвать бесцветной и однообразной. Малиновый, белый, ярко-голубой, желтый цвета смешивались в ней, бренчали брелоки, сверкали часы, перстни… Валерьян полагал себя неотразимым. От издевательского и двусмысленного комплимента императрицы голова пошла кругом. Он уже видел себя новым фаворитом сей прекрасной властительницы и потащился за Екатериною в ее покои, как бычок, идущий за телушкой, не зная, что его ведут на бойню.