– Как би н-нас в смертн-ники не записал-ли, – добавил, шумно отхлебнув горячего чаю, остроглазый и бледный Йонас.

На латыша зашикали, обвиняя его в том, что он «каркает».

Повисло молчание. Кто-то жевал хлеб, кто-то размешивал сахар, стараясь не греметь ложкой по кружке.

– Вроде бы заснул, – сказал Арсен, и Степка понял, что говорят о нем.

– Слава тебе, господи, – пробурчал Кузьма. – Принесло же на нашу голову…

Степану стало обидно. Ведь он не сделал ничего дурного этим людям. Ну, да ладно – на обиженных воду возят. Переживем. Еще будет время показать, что он – свой.

– Давай, доставай скорее! – Степан решил, что этот юный нетерпеливый голос принадлежит Стасу.

Загремело стекло. Не громко, а так, словно кто-то в ладони пару рюмок перекатывал. Послышался дружный вздох.

– Люблю я! Страсть люблю шманать докторишек! – сладострастно приговаривал Стас.

– Тише ты, да? – буркнул на него Арсен.

– О! Вот это дело! – Кто-то потер ладони в предвкушении, скорее всего это был усатый и мрачный тихоня, представившийся Сашей. Видимо, в поле зрения, наконец, оказалось то, что смогло его оживить.

– Сколько здесь? Литр? – А этот глубокий, поставленный, как у актера или диктора радио, голос принадлежал Виктору. – Или около того?

– На всех хватит, Витек, – проговорил Арсен.

– Позвольте, а это что за ампулы? – спросил Виктор удивленно. – Их зачем вы притащили?

– Морфинчик, – сказал Саша, но скорее удрученно, чем радостно. А потом добавил еще более мрачно: – Охренеть, мужики.

– За эт-то расстрел-ляют, – высказался Йонас.

– На хрена было тащить наркотики? – прошипел Кузьма.

– Как на хрена? – удивился Стас. – Кузя, ты что – попутал? Спирт – это копейки, а морфин – золото.

– Расстрел-ляют, – повторил Йонас.

– Ну да! Аж два раза! – весело возразил Стас. – У меня все на мази, завтра сбагрю, и будем мы с вами в шоколаде…

– На место завтра отнесешь, – сказал строго Кузьма.

– Да чего вы, румяные? В госпитале такой шухер, что сам черт ногу сломит! – продолжал стоять на своем Стас. – Не сегодня, так завтра – в наступление. Никто не хватится! Парой ампул больше, парой – меньше…

– Эй, потише говори, ладно? – подал голос Арсен.

– Спирт – это я понимаю, – проговорил бархатисто Виктор. – Спирт – дело богоугодное. Но неохота лишиться головы из-за чьего-то обезболивающего.

– А вдруг завтра тебе, Стасик, ногу оторвет по самый зад? – это уже пробурчал в седые усы Саша. – Побегут за морфином, и окажется, что твою ампулу какой-то шустрый фраер на тушенку сменял.

– Да пошел ты… – бросил ему Стас. – Если продолжится та же песня, у нас скорее врачей не останется.

– Завтра вернешь ампулы на место, – повторил распоряжение Кузьма.

– Да как я верну?

– Как взял, так и вернешь.

– Ну, вы, мужики, и задачи ставите!

– А не вернешь, так может самострел с тобой приключиться, – добавил Саша скучным голосом. – Со смертельным исходом.

– Хорош пугать! – воскликнул Стас. – Пуганые уже!

– Молчи! Молчи, баран! – послышался шорох ткани. Очевидно, Арсен схватил Стаса за воротник гимнастерки. – Он проснулся! – проговорил солдат шепотом, имея в виду Степана.

Воцарилась тишина. Сидя с закрытыми глазами, Степка почувствовал тяжесть направленных на него взглядов. Он старался дышать ровно и не дергать глазными яблоками. Чувствовал себя Степан не в своей тарелке. Ему было так стыдно, словно это он украл из госпиталя спирт и обезболивающее. Свет электрической лампочки слепил его сквозь смеженные веки.

– Эй, Степан! – едва слышно позвал Арсен. – Ты спишь, брат?

– Степ-Степ-Степа! – Стас словно козла пытался приманить.

– Степ-па, ви спит-те? – спросил Йонас.

– Степочка? – бархатисто окликнул его Виктор.

Снова повисло молчание. Степан слышал, как бурчит в животе у Стаса и как потирает ладонью усы Саша.

– Да дрыхнет он без задних ног, – пришел к выводу Кузьма.

– Мне б в папаши полковника, и я бы дрых, как дитя – ни забот, ни хлопот, – подхватил Стас.

– Ладно. – Саша снова потер ладонями. – Пусть он спит, а мы пока по маленькой для успокоения нервов. И тоже – на боковую.

– Да, давай – по маленькой… По маленькой… – подхватили со всех сторон, забыв о недавнем споре.

Послышался звук свинчиваемой крышки, пахнуло характерно и жгуче. Забулькало – это спирт разбавили водой, чтоб получилось пойло не крепче водки. Еще через несколько минут Степка услышал шумные глотки, выдохи и довольное покрякивание. И вскоре кто-то потушил лампочку.

Вместо лица – темная костяная маска с блестящими из-под омертвевших век воспаленными глазами. Вместо рта – крокодилья пасть, полная мелких изломанных зубов. Вместо рук – кривые узловатые ветки. Вместо голоса – пронзительный птичий крик.

Степан проснулся в поту и с заходящимся сердцем. Было темно, кто-то похрапывал. Со стороны неплотно прикрытой двери тянуло холодом.

Старясь не шуметь, Степан поднялся, накинул бушлат и двинулся к выходу. Когда дверь приотворилась и в блиндаж проник жидкий предрассветный свет, Степка увидел, что народу в срубе поубавилось: очевидно, кого-то все же вызвали среди ночи в связи с вчерашней шумихой и обнаруженным «блюдцем».

Наверху Степан прокашлялся, словно заядлый курильщик. В поле зрения попалась великанская фигура капитана Слюсаря. Офицер шагал по грязи с таким видом, будто он – Петр Первый, инспектирующий строительство Петербурга. Направлялся капитан к «блюдцу», нависающему кормой над речными волнами. Удивительная конструкция пришлых на фоне разбитого траками берега и свинцового осеннего Дона выглядела словно ограненный драгоценный камень, втоптанный в дорожную грязь.

Степка кинулся за Слюсарем:

– Товарищ капитан! Разрешите обратиться!

…Ему выдали мыло, бритву и кусок тряпки, который мог сойти за полотенце, и Степка с удовольствием избавился от мягкой юношеской щетины на лице. Затем не выспавшийся парикмахер подстриг его «под ноль». Степан, сидя перед зеркалом, двумя руками ощупал ставшую непривычно маленькой и колючей голову. Ему казалось, что из отражения на него таращится незнакомый человек. В глаза необыкновенно сильно бросилась нездоровая худоба, выпирающие скулы и темные мешки.

Пять минут ушло на то, чтобы ополоснуться в реке. Вода была ледяной, и те, кто наблюдал за его ваннами с берега, лишь цокали языками. Выбравшись на стылую грязь, Степка растер себя полотенцем, да так, что кожа стала багровой.

А потом его сфотографировали на военный билет. Сделано это было каким-то застрявшим на плацдарме военным корреспондентом по просьбе капитана Слюсаря.