Василий лежал – то есть теперь уже сидел – на топчане, на рваной курпаче. Елены рядом не было. Ее не было рядом, не было в длинном общем коридоре, не было во дворе, куда он выскочил, едва натянув одежду… Ее не было вообще, как будто все, что было этой ночью, было с ним во сне.

– Она уехал, – сообщила маленькая таджичка, к которой Василий бросился со сбивчивыми расспросами. – На машина сел. И Манзура уехал.

Он ожидал чего угодно, только не этого. Это было невозможно, это не могло быть правдой! Это было страшное, неожиданное, как удар, горе. Этого не должно было случиться не потому, что такого вообще не должно было случаться в мире – он-то знал, что в мире много случается такого, чего быть не должно, – но этого не должно было случиться потому, что… Потому что жизни без нее ему не было. А он ведь был живой, он стоял посреди двора в расстегнутой штормовке, и сердце у него колотилось прямо в горле, значит, оно не остановилось, его сердце! И, значит, Еленино исчезновение не могло быть правдой.

Вся она была в его сердце, и то, что сердце его билось, было самым верным залогом того, что он ее увидит.

Городок Будва был такой маленький, что казался игрушечным, выстроенным из спичечных коробков. Хотя все в нем было настоящее, и даже какое-то особенно настоящее, потому что старинное: стены из больших серых камней, крыши из красной балканской черепицы, тяжелые ворота из темного дерева. И колокол бенедиктинского монастыря звучал так же мощно, как звучит любой колокол – хоть Успенского собора в Кремле, хоть Нотр-Дам в Париже.

Лола раскинула руки и коснулась ладонями двух домов, стоящих по разные стороны улицы. Настоящая-то она настоящая, эта улица, но такая узкая, что кажется, широкоплечий человек пройдет по ней только боком.

Лола сошла на берег чуть больше часа назад, но ей до сих пор казалось, будто земля то и дело накреняется у нее под ногами. В последний переход, от Италии до Балканского полуострова, шли по Адриатике почти двенадцать часов – она уже усвоила, что на яхте ходят, а не плавают, – и за час, конечно, не привыкнуть было к неподвижной мостовой. К счастью, хотя бы разговоров о пагубности присутствия женщины на корабле никто не вел: яхта и была предназначена для того, чтобы на ней находились женщины и прочие излишества.

Во всяком случае, на огромной яхте Кобольда точно. От нее так и веяло богатством – даже в море, под ветром и солеными брызгами, когда роскошь дерева, мрамора, мягкой кожи и золота ее кают и салонов становилась как будто бы менее заметна. А уж в черногорском порту, где яхты в основном были небольшие и без изысков, – тем более. Да и странно было бы, если бы Роман ограничился какой-нибудь утлой лодочкой с тесной каютой и душем в качестве единственного удобства. Войдя в свою каюту неделю назад, Лола обнаружила, что ванная отделана ониксом, на полу лежит персидский ковер, а на столе стоит мейсенский сервиз. После этого, увидев, что на борту имеется также и вертолетная площадка, она уже только усмехнулась. На этой яхте было все, включая катер для катания на водных лыжах и оборудование для стрельбы по тарелочкам.

Видимо, и тридцати лет не хватило, чтобы воспоминания о тележке с мусорным баком изгладились из его памяти…

В первый же день плавания, еще на Балеарах, когда шли от Майорки к Менорке, Лола загорела, потому что весь этот день провела рядом со шкипером. Смотреть, как управляется яхта, это было совсем другое, чем слоняться по ее роскошным помещениям. С капитанского мостика яхта выглядела не шестизвездным отелем, а тем, чем она и была: могучей лодкой, которая бежит себе в живых, опасных волнах на раздутых парусах. Паруса ловили ветер высоко над головой, и Лола чувствовала, что легкие ее раздуваются от этого ветра так же, как паруса.

– Мажься кремом, – поморщился Роман, увидев ее за ужином. – Загар тебе не идет. Простит слишком.

– Хорошо, – кивнула она. – Я знаю.

Что восточным женщинам не идет загар, она поняла лет в десять. Балетная труппа театра уехала тогда на все лето на гастроли в Ленинград и Петрозаводск, а когда в октябре вернулась, все ахнули: проведя почти полгода без палящего душанбинского солнца, балерины выглядели как статуэтки из бледно-розового фарфора. Вахтер дядя Сухроб ходил за своей дочкой, примой Зухрой, с большим зонтиком и заслонял ее от солнечных лучей.

– Рустам из Москвы вернется, – восхищенно приговаривал он, – пусть увидит, какую красавицу я за него отдаю.

Поэтому во все следующие дни, тоже проведенные на капитанском мостике, Лола мазалась кремом от загара. Но вообще-то она совсем не думала о такой ерунде, как собственная внешность. Плавание захватило ее, а когда входили в Неаполитанский залив и она увидела, как солнце опускается в море, словно тяжелая капля алого огня, ей показалось даже, что жизнь полна какого-то тайного, до сих пор ей непонятного смысла и счастье возможно.

Так что обращать внимание на ониксовые ванны было бы еще более глупо, чем на стоимость королевского люкса в отеле на авеню Монтень. Даже если закатное солнце над Неаполитанским заливом было для Романа всего лишь побочным эффектом свежекупленной яхтенной роскоши, то никто ведь не мешал Лоле смотреть на все это собственным взглядом. Она и смотрела.

Тем более что на этот раз Кобольд вообще не требовал от нее участия в его жизни. Это было немного странно, потому что в Неаполе на яхте появился гость. Когда Лола увидела высокого полноватого мужчину, который представился только по имени, Борисом, ей стало не по себе. Взгляд у него был такой, что хотелось отвести глаза: безразличный и пронизывающий одновременно.

– Спросил бы я, Роман Алексеевич, во сколько тебе все это счастье обошлось, – небрежно бросил Борис, – да не хочу попасть в ловушку Перпонта Моргана.

– Это в какую ловушку? – таким же, как у гостя, тоном поинтересовался Роман.

– Спроси для начала, кто такой Перпонт Морган, – усмехнулся Борис. – Был такой командор Нью-Йоркского яхт-клуба на заре существования этой организации. И вот когда спросил его один нефтяной магнат, во что обходится содержание яхты, он ответил: «Тот, кто задает подобный вопрос, вообще не имеет права владеть яхтой».

– Придется вступить в Нью-Йоркский яхт-клуб, – ответно усмехнулся Роман. – Я же не задаю подобного вопроса.

– Ну-ну. Успехов при вступлении, – пожелал Борис. – Многие пытались.

Лола вызвала у него не больше интереса, чем яхта. Во всяком случае, он окинул ее таким же взглядом – быстрым, равнодушным и оценивающим одновременно – и больше уже не обращал на нее внимания. Впрочем, и с Кобольдом Борис держался точно так же, но тот, в отличие от Лолы, нервничал по этому поводу. Хотя Роман свою нервозность умело скрывал, Лола изучила его достаточно, чтобы заметить.

Еще она заметила, что Сеня наблюдает за гостем так, словно тот в любую минуту может подсыпать яду в стакан хозяина. И в этом тоже была странность, и было напряжение, которое она, впрочем, всего лишь отметила про себя, чтобы тут же забыть. Шкипер учил ее управлять яхтой, и по сравнению с этим нервозность Романа, снобизм его гостя и настороженность охранника значили так же мало, как загар или прическа.