Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Можешь считать и так. Ты идешь? Я не могу так долго ждать.
Я совсем растерялась:
— Так ты снимаешь где-то рядом?
— Да прямо здесь! — легко отозвался он.
— А как же Пол?
— Хочешь, он будет спать до твоего возвращения?
— Ну хорошо… Ой нет! Я не знаю…
Режиссер благодушно сказал:
— Пусть поспит. Он устал за эти дни. Сон пойдет ему на пользу.
— Что это ты так заботишься о нем?
Не ответив, он поднялся, как обычно, без малейших усилий, словно в нем и веса-то не было, и взял меня за руку.
— Пойдем, это будет забавно. Сегодня я снимаю праздник. Самый заводной славянский праздник — день Ивана Купалы.
— Откуда ты знаешь славянские праздники, Режиссер? Я думала, что ты не отсюда родом. По-моему, ты сам говорил.
— Меня всегда привлекала Россия, — как-то очень знакомо ответил он.
— А какое отношение имеет Иван Купала к уличным воришкам?
Сбить Режиссера с толку было невозможно. У него на все оказывался заготовлен ответ.
— Самое прямое. Человек, совершающий преступление, идет против Бога, и тем самым приближается к язычникам. У них-то не было даже понятия о грехе.
— Не может быть!
— Какие-то моральные нормы, конечно, были, — согласился Режиссер. — Но, опять же, у каждого племени свои. Им даже ничего не стоило умертвить новорожденную дочь, если в семье уже было несколько детей. Ваша, женская, жизнь никогда ничего не стоила.
Я сказала — больше для себя;
— Существовали еще амазонки…
Он пренебрежительно отозвался:
— Ну, у тебя-то с ними ничего общего.
— Слава Богу…
— Пойдем же, — позвал Режиссер. — Будет весело.
Но я удержала его за руку и настойчиво потребовала:
— Только никаких наркотиков, обещай мне! Теперь нельзя. Я хочу родить ребенка.
— О ужас! — возопил он, хватаясь за голову. — Мало тебе этого старого тюфяка на шее, так ты собралась еще и ребенка на себя повесить?! Так ты не станешь "звездой"!
Я неуверенно пробормотала, стараясь не глядеть на него:
— Знаешь, Режиссер, по-моему, я не хочу быть актрисой.
— А по-моему, хочешь, — заявил он. — Только опять боишься. Я никак не отучу тебя от страха. Ты такая естественная, тебе суждено быть актрисой.
— Да разве актриса не должна в первую очередь уметь притворяться?
Он высокомерно напомнил:
— Не в моем фильме.
— У тебя все, не как у людей.
Мою иронию он с легкостью пропустил мимо ушей и вдруг рванул меня за руку:
— Побежали!
И мы помчались по полю, как в тот безумный день, когда веселье вывернуло меня наизнанку. Ветер, бьющий в лицо, усиливался с каждой секундой, будто норовил удержать. И если б не Режиссер, который крепко сжимал мою руку, то меня уже отнесло бы назад к Полу.
Наконец я выбилась из сил и крикнула:
— Давай помедленнее…
— Не разочаровывай меня! — одернул Режиссер. — Какой смысл плестись по жизни? Лучше уж сразу в петлю. Мы должны мчаться по ней галопом. Как тогда, помнишь?
— На ворованных лошадях?
Мой выпад он оставил без внимания, но темп все же сбавил, и мне стало легче дышать. Не глядя друг на друга, мы добрались до крутого, стянутого узловатыми корнями берега. Замерев у самого края, Режиссер подставил ветру лицо и с наслаждением произнес:
— Высота, скорость, стихия… Что может быть лучше?
— Любовь лучше, — убежденно сказала я и тут же поняла, что сейчас он начнет смеяться, и мне не удастся его переубедить.
— Любовь? — протянул Режиссер. — Это ты не похоть ли этого старичка имеешь в виду?
Я так и взвизгнула:
— Это не похоть!
— А что? Вы же с ним из постели не вылезаете…
— Это не похоть.
— Будь по-твоему, — неожиданно сдался он, чем окончательно загнал меня в тупик.
Обернувшись, он поманил меня с безгрешной улыбкой:
— Подойди. Взгляни вниз… Высоты ведь ты уже не боишься?
Я осторожно приблизилась к краю и, вытянув шею, посмотрела на расходившийся травяной гладью бесконечный берег реки. Внизу оказалось полно народа.
— Массовка? — со знанием дела спросила я у Режиссера.
Он коротко усмехнулся:
— Как тебе их костюмы?
Все актеры оказались полуголыми, зато головы их украшали пышные венки, сплетенные из веток, зелень которых выглядела столь свежей и сочной, будто сейчас и вправду стоял июнь. У других венки были обычными — цветочными, кажется из лютиков, а многие девушки обвязали головы голубыми лентами. Все они скакали и без конца перебегали с места на место, от чего мне не удавалось их как следует разглядеть. То и дело набрасываясь друг на друга, они целовались так неистово, будто пытались задушить.
И столь же неистовыми казались купальские огни, полыхавшие на верхушках столбов. Пахло паленой соломой и человеческим потом, хотя люди то и дело бросались в воду. Когда девушки выходили на берег, с их длинных волос стекали юркие струйки воды, которые, казалось, разбегаются по камням, — настолько живыми они выглядели.
— Их уже снимают?
— Конечно. Я ведь говорил тебе: съемка не прекращается ни днем, ни ночью. И когда ты корчилась над унитазом, тебя тоже снимали.
— Что?!
— Великолепные были кадры! Неподдельный натурализм.
— Да как ты…
— А твой друг хорош в интимных сценах, — не смущаясь, продолжал Режиссер. — У него, конечно, тело уже не то… Зато сколько страсти! Так не сыграешь… У него когда-нибудь сердце откажет прямо в постели. Ты с ним поаккуратнее, все-таки он уже в таком возрасте…
В отместку я заметила:
— Сегодня ты решил запечатлеть в истории свой самый пошлый лик?
— Как раз пошлость таланту прощают легко, — заносчиво ответил он. — Искусство простит, что я подглядел за безвестным пожилым джентльменом.
— Что ты хочешь от меня сегодня? Ты ведь не отвяжешься…
Он сразу напустил деловитости:
— Ты будешь играть Купалу.
— Я должна сплести венок?
Режиссер дробно рассмеялся:
— Да он уже на тебе!
Не веря себе, я трогала прохладные ласковые листья. Короткое подобие платья едва прикрывало мою грудь и все время соскальзывало. Пришлось скрестить руки, чтобы придерживать его. Но Режиссер рывком отбросил их и сердито крикнул: