получилось. Так, похватали друг друга за грудки, а потом каждый схватился за сердце. Даже и синяков никаких не было. А вот наговорили целый роман с прологом и эпилогом. Люди интеллигентные — в прошлом оба инженеры-конструкторы. В заявлении одних многоточий на страницу наберется. И эту всю словесную вакханалию слышала почтальонша, которая как раз проходила мимо. То есть она сначала-то проходила, но как услышала все эти слова — так и замерла у забора. Вот она и была у меня свидетелем по делу. Вызвал я ее, поспрашивал и отпустил. Толку от ее показаний никакого. Мне, понимаешь, подробности оскорблений нужны, поскольку истец требует компенсацию за моральный ущерб, — а она краснеет и хихикает. Я, между прочим, не шучу про компенсацию. Теперь все культурные. Сам пошлет на… — так и не моргнет, а как его в… — так сразу в прокуратуру. Ну да это все подробности, которые имеют отношение к делу, а не к рассказу.

Через неделю после того допроса свидетельницы вызывает меня заместитель районного прокурора к себе в кабинет и ледяным тоном зачитывает жалобу этой самой почтальонши на меня. И в этой жалобе написано, что я показания у нее выбивал буквально физически. Чуть ли не пытал. А когда она как гордый «Варяг» не сдалась и ни слова не вымолвила, то изнасиловал ее в грубой и извращенной форме. И далее на двух страницах мелким почерком подробное описание, я извиняюсь, всего этого процесса. Зачитал мне начальник эту бумагу и смотрит на меня пристально. Дело, говорит, Василий, серьезное. По такому делу надо служебное расследование проводить.

У меня тут все в глазах потемнело. Как не заплакал от обиды — сам не знаю. И в голове все это никак не укладывается. Да что в голове — во всем теле уложиться не может. Сижу, губы и руки трясутся. Я эту… грымзу и пальцем не тронул, а она… А зампрокурора сидит ухмыляется. Что же это, думаю? Может, подставил меня кто? Господи, да за что ж меня подставлять-то?! Я только два месяца как… И тут протягивает он мне эту бумагу со словами: ладно, Вася, не будет никакого расследования. Наплюй и забудь. Ты всю бумагу не читай, ты только подпись прочти и иди работай как работал. Беру я бумагу — буквы прыгают перед глазами, точно акробаты на батуте. Читаю подпись и не пойму: подпись как подпись — «Курьянова Зоя Алексеевна». Что за подвох-то?! И тут я читаю дальше… А дальше, как раз под фамилией, собственной рукой почтальонши приписано «член высшего галактического совета». Смотрю я на начальника — а он от беззвучного смеха аж багровый стал. Платком слезы утирает. И я свои тоже утер.

Потом от члена высшего галактического совета мы получали еще много заявлений. Выяснилось, что председатель этого совета — наш президент и под руку совета взят весь русский народ, включая почтальоншу. А прокуратура как раз и не взята, поэтому, понятное дело, совету противодействует. И совет вынужден из подполья носа не показывать. И подписывалась Зоя Алексеевна всегда членом высшего галактического совета, только уж сокращенно — чвгс. Оно и понятно: бумага у нее не казенная, а своя. Вот так… А надо мной сослуживцы еще неделю смеялись.

Но это еще не конец истории. Месяц спустя заходит ко мне на прием молодой человек. Одет прилично, галстук на нем, с портфельчиком. Достает он из портфельчика бумагу и, не давая ее мне в руки, спрашивает, к кому бы он мог обратиться с жалобой на сотрудников ФСБ. Дело в том, что они его что ни день облучают из лазера. Причем не из какого-нибудь мирного, а совершенно боевого. Ага, думаю, еще один член высшего галактического совета вышел из сумрака. И немедленно направляю его на второй этаж, к нашему заместителю прокурора. Дескать, он у нас ответственный за применение боевых лазеров сотрудниками ФСБ, а также других инопланетных организаций, и вообще джедай с черным поясом по космическому троеборью. Молодой человек благодарит и уходит. А ровно через пять минут на втором этаже раздается страшный грохот и крик начальника. Что сказать… Таких космических выражений я не слышал ни до, ни после.

…И все это совершенная правда. Имена и фамилии изменены, конечно. А рассказал эту историю моей дочери ее товарищ по учебе в институте прокуратуры, а уж она — мне. А я, само собой, — вам.

Древко от флага

Почему-то о дне Седьмого Ноября остались только дошкольные воспоминания. Шестидесятых, стало быть, годов. Мама, поскольку работала в милиции, уходила рано, чтобы быть «в усилении», охранять общественное спокойствие в этот праздничный день. А мы с папой к половине девятого выдвигались к проходной его завода. Там уже кучковался народ. Ветеранам труда выдавали красные ленты через грудь. Им предстояло идти в голове колонны. Всем остальным вручали красные банты, флаги, портреты вождей и огромные, через всю колонну, транспаранты, которые несли два человека. Банты, маленькие детские красные флажки и воздушные шарики вручались легко. А вот портреты, флаги и транспаранты… Народ тщательно обходил грузовик с открытыми бортами, на котором были свалены предметы тогдашнего нашего культа. Некоторые вообще прятались по углам, чтобы в последний момент пристроиться в хвост колонне. И первыми ее покинуть. Представители парткома, месткома и администрации шли на разные хитрости. Применяли индивидуальный подход. В нашем с папой случае индивидуальный подход состоял в следующем. Кто-то из властных представителей подзывал ребенка, то есть меня, для вручения флажка, шариков и банта. Я, естественно, радостно бежал получать. И в конце вручения дядя из парткома тихонько шептал мне на ухо, доставая из-за спины портрет на палочке или, не приведи господь, транспарант: «Минька, пойди, отдай папе. Вместе понесете». Папа свирепел. Требовал оставить ребенка в покое. Властные представители смеялись. Взывали к папиной сознательности. Печально разводили руками и говорили отцу: «Борисыч, ну ты ж сам видишь, сколько этой… ну, то есть наглядной агитации надо еще раздать. Не лезь в бутылку». Папа не лез. Он вообще не пил. Поэтому праздник переносил тяжелее, чем те, которые уже с утра в нее залезали и там отсиживались до такого состояния, что не могли вылезти без посторонней помощи. Вернемся, однако, к флагам и портретам. Однажды нам с папой вручили немаленький флаг. Папа его мужественно нес, пока я не устал. Мне тогда было лет