ней на какие-то уколы. Уколы бабушка делала виртуозно. В любую часть тела. Мама утверждала, что даже уколы в мозг, и стискивала при этом свою несчастную голову руками. Впрочем, эти подробности к нашей истории не имеют никакого отношения. Бабушка имела такой, как сейчас говорят, раскрученный бренд по этой части, что к ней на уколы ходили даже те, кому они были не нужны. Посещали ее в основном такие же пенсионерки, как она сама. И среди них бабушка решила найти Симе «достойную партию». Местом встреч был процедурный кабинет. Очень часто и я там сиживал за столом, с цветными карандашами и альбомом для рисования, с чашкой чая и конфетами. Иногда мне давали поиграть каким-нибудь медицинским инструментом — песочными часами или клизмой. Из них я сооружал различные, выражаясь языком искусствоведов, инсталляции. Больным было велено меня не стесняться — и они не стеснялись настолько, что я сам прятался от них за ширму. Не было случая, чтобы меня не погладили по голове, не потрепали по щеке, не посоветовали побольше кушать и не быть таким худым.

У бабушки было все рассчитано по минутам. Только-только Сима успевал натянуть штаны после укола, как в кабинет совершенно случайно заходила какая-нибудь бабушкина знакомая. Она же возможная претендентка на Симино сердце. Бабушка исполняла между ними роль клея, которым надо намазать две склеиваемые поверхности и подержать до схватывания. Начинались разговоры о погоде, о видах на гастрит или камни в печени, о неблагодарности детей и о том, что уже надо, в конце концов, на старости лет подумать и о себе, о собственном семейном счастье. Бабушка, с цифрами и фактами в руках, с квадратными метрами жилой площади, перечисляла достоинства той или иной своей креатуры. Особый акцент делался на кулинарных способностях. Упоминались названия мыслимых и немыслимых блюд и отзывы об этих блюдах уважаемых гостей. Конечно, я никого не знал из этих людей, а теперь и вовсе забыл их имена. Помню только, что кто-то из бабушкиных подруг так замечательно фаршировал куриные шейки, что гости, среди которых был, на минуточку, сам заведующий урологическим отделением (тут бабушка поднимала указательный палец вверх и многозначительно смотрела на Симу), облизывали себе пальцы до локтей. Бестактный Сима начинал в ответ рассказывать, как хорошо кормят в одной вареничной на Крещатике, какие там веселые и жизнерадостные девушки на раздаче и как он им подмигивает, да так подмигивает… что при этих словах меня отправляли погулять во двор поликлиники.

И таких сцен я наблюдал не одну и не две. А потом вдруг кончились каникулы, и я уехал домой, в Серпухов. Потом прошло двадцать лет. Или больше. И черт, видимо, не найдя никого лучше, дернул меня. Я взял чистый лист бумаги и решил все это описать в стихах. Вы спросите, где здесь любовь, кровь и, наконец, морковь?! Понятия не имею. Впрочем, морковь, наверное, была. Вместе с другими овощами, полезными для пищеварения пожилых людей. Хотите верьте, хотите нет — но моей первой публикацией было именно это стихотворение. О том, где и как оно было опубликовано, я как-нибудь расскажу. Потом прошло еще двадцать лет, а я до сих пор так и не понял, почему все нормальные поэты (если, конечно, к поэтам вообще применимо понятие «нормальность») начинают со стихов о любви, а я…

P. S. Стихотворение я, конечно же, написал донельзя мрачное и трагическое. В молодости, когда ты здоров, полон сил и жизнерадостен, писать трагедии легко. За что ни возьмись — изо всего выходит трагедия. А вот комедии пишут к старости, в компании с гипертонией, ревматизмом, одиночеством и дележом совместно нажитого непосильным трудом и когда уже нет никаких сил на пессимизм. И если я начинаю писать трагедию, а заканчиваю комедией, то это, наверное, означает, что в душе-то я еще молод, но болезни и годы начинают брать свое… Лучше бы они брали чужое.

Жара

Племянник Андрюша на летние каникулы устроился работать помощником официанта. Моя мама расспрашивает его о работе. Она волнуется. Такая жара, а ребенок должен бегать с тяжелым подносом.

— Не беспокойся, бабушка, — говорит Андрюша, — я работаю на открытой веранде. Там свежий московский воздух и вообще гораздо приятнее, чем в помещении.

— Мама, — невозмутимо замечает сестра, — ему там потому приятнее, что каждую ночь стриптиз.

— Алла, — бледнеет мама, — ребенок там с этими… с этими…

— Мама! Зачем ты пугаешь бабушку? — вмешивается племянник. — Не волнуйся, ба. Она пошутила. Никаких голых женщин там нет. Это гей-клуб.

— Чай остыл. Кому подлить горячего? — заботливо спрашивает зять.

— Спасибо, — отвечает мама. — Лучше я холодным захлебнусь.

Анонимка

Мама, чтоб она была нам здорова, уехала в санаторий на лечение. Сестра позвонила ей узнать, как дела. Какие дела в санатории — процедуры, процедуры и снова процедуры. Вода минеральная уже из ушей льется. Мама человек общительный и познакомилась с израильскими товарищами по болезням. В соседних комнатах жили…

— Вот сейчас, — сказала мама, — пишу подробную записку в Стену Плача. Мне обещали передать. Все думаю — как мне ее подписать…

— Как? — встрепенулась сестра. — Пиши как есть: подполковник в отставке, ветеран…

— Вечно ты со своими дурацкими шуточками, — вспылила мама.

— Не хочешь — не подписывайся, — мгновенно согласилась сестра. Потом помолчала несколько секунд и вкрадчиво спросила: — Будешь писать анонимку?

В последнее время,

почти каждый день, неудержимо рвет на родину тянет в отставку. Не на пенсию, а именно в отставку. Так, чтобы дали Станислава второй степени со звездой, приветственных адресов надарили в кожаных папках, телеграмму от товарища министра на каком-нибудь особенном, с тиснением, бланке… Я бы продал свою комнату в общей квартире свой дом в столице и уехал к себе в имение. К примеру, в Тульскую губернию. Или в Курскую. На подъезде к дому меня б крестьяне встречали, староста выехал навстречу на поржавелой «Ниве». Девки дворовые с песнями величальными… Я, конечно, тотчас к девкам ревизию. Где недоимки? Отчего прошлый год ни одной бабы, хотя б завалящей оброку прислали с гулькин