Потом какой-то старик сказал нам, что мы рядом с Моравиллем. А потом нас взяли в плен.

Барби переводила, толстяк слушал, и его лицо закисало все больше и больше. А дальше я выслушал его замечание о том, что все лягушатники – проклятые лгуны и пособники англосаксов, и я один из них.

- Господин штандартенфюрер считает, что ты лжешь, - перевела мне немка. – Он думает, что ты англо-американский шпион.

- Мадемуазель, - выдохнул я с трагическим выражением лица, - неужели господин офицер думает, что шпионы будут разгуливать по расположению германской армии с гитарой, двуручным мечом и в такой одежде? Мы просто два бедных актера…

Штандартенфюрер начал говорить. Он говорил о том, что доблестная германская армия вот-вот вышвырнет из рейха паршивых островитян и их американских подпевал, но я этого не увижу. Потому что меня немедленно расстреляют, если я не начну говорить правду. Немка переводила, и мне этот двойной повтор с вариациями на разных языках показался вдруг ужасно забавным.

- Ты грязный ублюдок, и я тебе не верю.

- Господин штандартенфюрер говорит, что не верит тебе.

- Ты получишь пулю в лоб, если не скажешь правду.

- Господин штандартенфюрер требует быть искренним и отвечать правдиво на все вопросы.

- Если не хочешь умереть, говори, кто тебя послал и какое у тебя задание.

- Господин штандартенфюрер спрашивает, с каким заданием ты был сюда заслан.

Разговор явно не получался. Я начал нервничать. Самым добросовестным образом пересказал историю про трагически погибшую съемочную группу. Немка перевела, лицо ее было бесстрастным, как у робота. Толстяк выругался по-немецки, налил себе коньяку, выпил залпом и взял пистолет. У меня сердце ушло в пятки, но эсэсовец сунул его обратно в кобуру.

- Начнем сначала, - сказал он.

Я снова отвечал на его вопросы. Он что, тупой? Или пытается меня подловить? Меня совсем некстати начал разбирать смех, я вспомнил «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина и градоначальника Брудастого с органчиком в голове. Но потом полковник вдруг сменил пластинку.

- Ты говоришь, что ты актер, - сказал он, - но я очень люблю французские фильмы, и многие смотрел. А вот тебя не помню. Не встречалась мне там твоя физиономия.

- Я театральный актер, - на чистом глазу соврал я, - меня впервые пригласили на съемки. Это был такой шанс! Мне обещали заплатить за роль пять тысяч рейхсмарок. Американцы все испортили.

- Какие роли играл в театре? – спросил эсэсовец тоном инквизитора.

- Разные, месье. Последний раз сыграл роль Гамлета.

- А, вот как! – Немец покачал головой. – Тогда исполни для нас что-нибудь. Хочу послушать, как звучит на французском монолог «Быть или не быть».

Опаньки! Вот это был совершенно неожиданный поворот. Я попал на театрала и киномана. Такого я даже ожидать не мог. Нет, я знаю этот монолог, в свое время учил его в школе. Но на английском. А теперь надо выдать его на французском, да так, чтобы эта Барби в черном не поймала меня на лаже.

Ну вот, а я еще считал, что экзамен на кандидатский минимум – это конец света!

Толстяк удобно устроился в кресле, налил себе коньяку, приготовился слушать и смотреть. Я идиотски улыбнулся, отошел от стола и принял позу мыслителя, уперев правый кулак себе в подбородок. Хорошенькая немка смотрела на меня с интересом.

- Быть или не быть – таков вопхос; - начал я, сверля взглядом переводчицу и яростно грассируя. – Что благоходней духом – покояться пхащам и стхелам яхостной судьбы иль, ополчась на мохе смут, сгхазить их противобохством? Умехеть, уснуть – и только, - я сделал паузу, потому что понял, что немка перевела только первое предложение до слова «вопрос».

- Дальше? – полковник посмотрел на переводчику.

- Господин штандартенфюрер, - блондинка опустила свои лазоревые глазки и покрылась румянцем, - я недостаточно хорошо знаю французский язык, чтобы понять, что говорит этот человек.

- Я думал, фройлейн Эльке, что ваш французский безупречен, - сказал толстяк.

- Да, господин штандартенфюрер… в рамках, необходимых для допроса пленных и сбора оперативной информации. Но старофранцузский язык я не знаю.

- Так он что, читает этот монолог на старофранцузском?

- Мне так кажется, господин штандартенфюрер.

- Виноват, - встрял я с самым озабоченным видом, хотя в ушах у меня пел хор ликующих ангелов, - господину офицеру не понравилась моя игра?

- Вполне пристойно. А что-нибудь на немецком сможешь изобразить?

Это прозвучало, как знаменитая фраза из великого старого фильма: «Так и я могу. А ты вот «Мурку» сбацай!» И я сбацал. Встал по стойке смирно и выпалил стишок, который когда-то давным-давно вычитал в книжке про фашистскую Германию:

Ин Африка ди Нигерляйн

Зи зинген алле гляйх:

Вир волен дойчес Негер зайн,

Вир волен Хайм им Райх!*

Физиономия немца сразу просветлела. Он выпил коньяк и несколько раз похлопал в ладоши.

- Гениально, - произнес он. – Приятно сознавать, что великая культура Рейха все-таки пустила корни в ваших головах. Что-нибудь еще почитаете, герр актер?

- Виноват, господин офицер. В нашем театре мы играли на родном языке… на французском, я имел в виду. А вашим языком я, увы, не владею.

- Я это понял по твоему ужасному произношению, - сказал эсэсовский оберст. – Ну, хорошо, ты актер, причем очень посредственный. Но это даже хуже. Если бы ты был англо-американским агентом, я мог бы тебя использовать в наших играх. Но ты никчемный кусок дерьма. Что я должен с тобой делать?

Фройлейн Эльке перевела, и слово «merde»** почему-то совершенно не вязалось с ее кукольным личиком и розовыми губками, с которых слетело.

В Африке негритята поют в один голос:

Хотим быть немецкими неграми,

Хотим домой в Рейх ( искаж. немецк.)

** Дерьмо (франц.)

- Может быть, господин офицер просто отпустит нас с Шарлем? – с неожиданной для себя наглостью осведомился я.

- Увы, мой друг, есть один очень неприятный для тебя момент, - эсэсовец встал, медленно подошел ко мне и к моему ужасу заговорил со мной на чистейшем французском языке. – Я не могу тебя отпустить. Я послушал твой монолог и могу тебе сказать, что более неграмотного французского переложения Шекспира не слышал никогда. Ошибка на ошибке. Ты не француз, хотя и неплохо говоришь по-французски. И не англичанин, у них другое