– Und?.. – ждал продолжения немец.

– Und… Das ist nicht wichtig. Ich glaube, dass Sie keine langweilige Geschichte hören wollen[78]. – Я специально перешла на немецкий, подыгрывая произнесенному «und» и пытаясь не выдать одолевающего меня волнения.

Немец похвалил меня за хорошее произношение и, перебросившись еще парой французских фраз с синьором Инганнаморте, рассыпался в извинениях и сообщил, что больше не имеет права нас задерживать.

– Мадемуазель, был рад знакомству. – Он отвесил легкий поклон. – Друг мой, не пропадай. Ты знаешь, как со мной связаться.

– Свяжусь. Береги себя.

– И ты. Кстати… Тебе удалось разобраться с любимыми игрушками?

– Нет. Но теперь у меня больше шансов, – прохладно улыбнулся Дженнаро, приобняв на прощание своего товарища и проводив взглядом его исчезающую в мягком свете фигуру. – Мадемуазель… Мне одному кажется, что наше молчание слишком затягивается? – спросил он через какое-то время, пронизывая меня взглядом.

– А что вы хотите от меня услышать?

Я сосредоточенно помешивала ложечкой соус табаско, на который у меня не было никаких дальновидных планов.

– То, что вы на самом деле хотите мне сказать. Вы можете на меня посмотреть, или мне продолжать обращаться к соусу?

Нет. Я не могла на него посмотреть, потому что в глазах скопились тяжелые слезы, в любой момент готовые окропить остатки мидий на огромной тарелке:

– А что говорить? Вы правы: весь мир лжет и нет предела совершенству. Простите, я сейчас вернусь.

Поднявшись из-за стола, я сделала несколько шагов, но сильные пальцы ухватили меня за кисть.

– Сядьте, – прорычал он. – Пожалуйста.

– Мне больно.

Я все-таки на него посмотрела.

– Из-за чего именно вам больно?

– Из-за того, черт возьми, что вы больно сжимаете мою руку.

– Merrrd… Простите, я не хотел. – Он ослабил хватку, но кисть так и не отпустил. – Вы сейчас вернетесь на место и сядете. Я ясно выразился?

– Да куда уж яснее? – ответила я вопросом на вопрос, но все же сделала так, как он сказал.

– Вас расстроили слова моего знакомого?

– Да, merd, расстроили. Мне неприятно. Почему? Почему просто нельзя было сказать, что вы жили в Париже, что великолепно знаете этот город? Я… Я так старалась, чтобы вам понравилось, чтобы вам было интересно… Ведь мы могли пойти на Марсово Поле или банально подняться на смотровую площадку Эйфелевой башни. Но мне хотелось вас удивить, рассказать что-то необычное, познакомить с моим и только моим Парижем. А Мопассан… как мне вообще пришло в голову с вами туда пойти? Мое место, мой кусок души…

Я снова вернулась к манипуляциям с дурацким табаско, умудрившись довести его до пенистой консистенции.

– Мадемуазель, – с какой-то непривычной нежностью произнес Дженнаро, аккуратно забирая у меня соус. – Меньше всего я хотел вас обидеть. То, что я какое-то время жил в Париже, абсолютно ничего не меняет, потому что с вами это совершенно другой город, понимаете? Я не знал историю де ла Барра и не ожидал, что меня может тронуть девушка, которая садится на корточки и оставляет под дождем записку на скромном надгробии.

«Не знал, что в ресторане, в котором ты наверняка был не меньше десятка раз, к нам подойдет Вольфганг Вельтракки, который даст мне понять, что ты такой же искусный лжец, как и он сам». – Я едва сдерживалась, чтобы не проговорить это вслух, но встречу с Вельтракки еще нужно было переварить в голове. Слишком уж насыщенным и разнообразным оказался наш ранний ужин.

– А человек, который к нам подходил… Ваш друг… Кто он?

– Это имеет сейчас значение? Если не ошибаюсь, у нас был разговор на другую тему.

– Да, но все-таки… Кто он?

– Просто старый знакомый.

– А чем он занимается?

– Понятия не имею. Мы очень давно не виделись. Раз уж вы о нем вспомнили… О какой операции в Германии вы ему говорили?

– Аппендицит вырезали, – съязвила я.

– Мадемуазель, вы могли просто не отвечать, – выговорил Дженнаро ледяным тоном. – Я видел ваш нестандартный шрам, и он точно не является следствием аппендицита.

– То есть вы мне не верите?

– Конечно, нет.

– Хорошо. По крайней мере, мы теперь в равных условиях, потому что я больше не верю вам. Ни единому слову.

– Я порядком устал от этого детского сада…

– Тогда предлагаю расплатиться и поехать в отель. Не знаю, как вы, но я устала. – Слезы предательски начинали атаковать глаза.

– Pas de probleme[79].

Тяжелого молчания в такси не выдержал даже водитель. Он всячески пытался нас разговорить, молол языком не имеющую никакого значения ерунду, но в конце концов сообразил, что нас лучше оставить в покое. Когда «мерседес» остановился возле «Hotel de Sers», я произнесла удрученное «merci» и вышла из автомобиля. Дженнаро даже не пошевелился, думая о чем-то своем.

– Вы не выходите? – Я старалась говорить сухо, но голос заметно дрогнул.

– Я съезжу в одно место и вернусь чуть позже. Постарайтесь отдохнуть.

К моему изумлению, он как-то по-доброму улыбнулся.

Господи… Как же меня разрывало от желания вернуться в машину, обхватить руками его шею и, уткнувшись в плечо, сказать: «Ври, обманывай, недоговаривай, сочиняй – делай все, что хочешь, только крепко-крепко меня обними».

– Ладно. Увидимся, – робко сказала я.

Меня больше не радовали ни размеры шикарного номера, ни громадная ванна с видом на la tour Eiffel, ни специальный девайс для айфона, который вчера вечером воспроизводил неподражаемый голос Эдит Пиаф. Пусто, тихо, глупо и паршиво – пожалуй, этими четырьмя словами можно было охарактеризовать мое состояние и атмосферу в комнате. Мое основное занятие сводилось к тому, что я лежала на кровати с открытыми глазами, а потом резко вставала и начинала наматывать круги по огромному номеру. Да какая мне вообще была разница, соврал он по поводу Парижа или нет, Вельтракки к нам подходил или кто-то другой, правду ли он сказал в ресторане или засыпал меня сплошной ложью?.. Я точно знала две вещи: Дженнаро Инганнаморте был абсолютно честен со мной тогда, когда говорил, что не хочет переступать хрупкий порог нашей дружбы, потому что у него не получится не сделать мне больно. Но без него было невыносимо.

Когда дверь, отделявшая общий коридор от наших комнат, тихонечко хлопнула, я вжалась в подушку, потому что сердце своевольно забилось в истерическом припадке. Я слышала звук закрывающейся двери его номера и не могла пошевелиться. Пойти и извиниться – так вроде бы не за что просить прощения, позвонить ему в номер – так что я скажу? Все было до ужаса нелепо. Точнее, до боли. Я бы наверняка довела себя до полного исступления и отчаяния, если бы не раздавшийся стук. Мигом вскочив с кровати, я надавила на дверную ручку и, к своему нескрываемому разочарованию, вплотную столкнулась со служащим отеля.