– Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель. Это просили передать вам, – он протянул мне плотный картонный пакет.

– Спасибо… Постойте, подождите секунду.

Я нырнула в глубь комнаты и открыла сумку в поисках купюры в пять евро.

– Нет, что вы, мадемуазель! Меня уже отблагодарили сполна. Хорошего вечера!

Бросив пять евро на пол, я с жадностью заглянула в пакет. Упаковочная бумага дала мне серьезную подсказку в виде логотипа «Shakespeare & Co». Не один из миллиона парижских магазинов, никакие «Gucci», «Prada», «Hermes» и «Vuitton» не могли вызвать и тысячной доли тех эмоций, которые дарил мне легендарный «Shakespeare & Co». Один из лучших буксторов мира дважды менял свое расположение и законных владельцев. Первый магазин открылся в 1919 году, но навсегда был закрыт во время немецкой оккупации. В 1951 году американец по имени Джордж Витман повторил попытку и воссоздал концепт, назвав свое детище «Le Mistral». К четырехсотлетию Шекспира Витман переименовал магазин в «Shakespeare & Co», подарив миру настоящий книжный рай на земле. Здесь собиралась богема, находили приют писатели и бездомные – за время своего существования на книжных полках переночевало более тридцати тысяч человек, которым обеспечивали ночлег в обмен на элементарную помощь. Тысячи тысяч новейших и антикварных книг, дух Миллера, Джойса, Хемингуэя, Брехта и Кортасара, волшебная библиотека и девиз «Be Not Inhospitable to Strangers Lest They Be Angels in Disguise»[80] превратили «Shakespeare & Co» в поистине фантастический уголок нашей слегка прогнившей Вселенной.

Развернув оберточную бумагу, я оцепенела. Из бордовой, напоминающей папку коробки выпала книжка и тоненькая тетрадочка в жестком переплете. Сильно дрожащими пальцами я одну за другой переворачивала старинные странички с оригинальными рисунками, которые впоследствии послужили иллюстрациями для лежащей рядом со мной антикварной книги на французском языке: «Ги де Мопассан. Новеллы». Распахнув одурманивающую книжным ароматом обложку, я наткнулась на надпись, которая перечеркнула все прошлое и будущее: «Моему лучшему гиду с благодарностью за настоящий Париж». Я даже не заметила, как по лицу ручьями потекли слезы, которые целый вечер просились на волю. Приписка внизу заставила меня расхохотаться: «Сколько грусти в этом глубоком молчании комнаты, где ты живешь один…» Уж я-то точно понимала, почему из всех цитат Мопассана Дженнаро выбрал именно эту. Схватив книгу и перелетев через весь номер, я босиком выскочила в коридор и затарабанила костяшками пальцев в соседнюю дверь. Когда он появился на пороге, с мокрыми волосами, в потрясающих джинсах и расстегнутой, обнажающей шрам рубашке, я забыла все известные мне иностранные языки, включая примитивные жесты. Стоя босиком и прижимая к груди драгоценную книжку, я искала в ней помощь и поддержку, не в состоянии говорить, не в силах дышать, желая плакать и смеяться одновременно. Он все это видел и чувствовал, но молча продолжал наблюдать, рассматривая меня, как необычный музейный экспонат. И тогда я не выдержала: оторвав от себя книгу, я беспомощно развела руками в стороны, параллельно вытирая вновь заструившиеся слезы. Он улыбнулся и, бережно потянув меня за веревочки на халате, крепко прижал к себе.

– Merci, merci, merci, – повторяла я бесчисленное количество раз, чувствуя щекой его обтянутые кожей мышцы. – И простите меня, пожалуйста. Это все мой противный характер. Я вела себя так глупо в ресторане…

– Нет, мадемуазель. Вы вели себя честно. А вот у меня чувство, что я обидел или обманул ребенка. Ну, что поделаешь, если из четырех заведений на бульваре мы выбрали лучшее?

– Ну и черт с ним. И вы специально поехали в «Shakespeare & Co»?

– Да.

– И вы честно не знали о скверике с голубятней и о том, что в Париже нет знаков «Stop»?

– О сквере возле Сакре-Кер не знал, о знаках мне было известно. – Его смех звучал совсем близко и щекотал шею. – Не важно, что я знал, а чего – нет. Париж никогда не доставлял мне такого удовольствия.

– Вы сейчас говорите правду?

– Да. Поверьте: я очень хорошо к вам отношусь. Слишком хорошо. Но иногда вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить. По разным причинам. Понимаете?

– Понимаю. Хотите, я вообще не буду задавать вопросов?

– Я хочу, чтобы вы были собой – не меньше и не больше.

– Хорошо. И еще… Простите, что съязвила по поводу аппендицита. В Германии мне делали более серьезную операцию. Помните полицейского в тоннеле? Он нас тогда отпустил…

– Конечно, помню. Я хотел, но забыл у вас спросить, что вы тогда ему сказали. На следующий день было не до полицейского. Мы так и будем обниматься в коридоре или зайдем в один из номеров?

– Так и будем обниматься в коридоре, потому что в номере вы меня обнимать не будете.

– Кто вам сказал такую глупость? – засмеялся он, дотронувшись губами до моих волос. – Так ко мне или к вам?

– К вам, потому что мне было так грустно, что я выпила всю колу из мини-бара. У вас есть кола?

– Мадемуазель, если понадобится, я достану для вас всю кока-колу Парижа, – подбодрил меня Дженнаро, откупоривая стеклянную бутылочку. – Хотите посидеть на террасе?

– Очень. Так вот по поводу полицейского: я сказала ему, что вы поехали задним ходом по встречной и свернули в аварийный тоннель, потому что я забыла дома жизненно важные таблетки, которые принимаю после трансплантации печени.

Дженнаро застыл на месте, не дойдя до террасы. Впервые я увидела, что под красивой, но вечно бесстрастной маской живут какие-то эмоции.

– Вы это придумали?

– Нет. Сказала чистую правду.

– Простите, я сейчас. – Он вернулся к мини-бару и достал оттуда бутылку вина. – Мадемуазель, у вас дар выводить людей из равновесия.

– Вы что, курите? – спросила я, обнаружив на террасе пачку сигарет.

– Да, иногда, – раздался его голос, следом за которым последовал звук выходящей из бутылки пробки.

Когда он поставил на стол стаканчик для колы и наполненный винный бокал, я запустила в парижское небо пламенный привет в виде колечка сигаретного дыма.

– Судя по всему, курю не я один, – резюмировал он, щелкая зажигалкой и наливая мне колу. – Так вы мне расскажете, что произошло?

– Если хотите.

Мы много курили, периодически потягивая вино из одного бокала, и я сантиметр за сантиметром раздвигала плотные занавески, приоткрывая ему вид на далеко не самый благоприятный период моей жизни.

– Поэтому у меня сниженный иммунитет, и я часто болею, – подытожила я. – А еще я безумно люблю родителей. И иногда смущаюсь, когда люди без стеснения пялятся на мой шрам.

– Мадемуазель, у меня нет слов. Что касается людей – к черту их. Большинство из них страдает от болезни под названием «ограниченность». Неужели вас может смутить горстка примитивных идиотов?