– Сидора, прости меня… прости… Я люблю тебя. Всегда буду тебя любить. Знаю это. Бум-бум, если разлюбишь Серёжу…

Смешно изобразил пистолет у виска…

Гладила, гладила нежно его бесконечно любимую голову…

Больше всего её мучило тягостное несоответствие между тем глубоким, истинным внутренним ощущением юности, в котором она жила, и изжитым телом, которое отражалось в зеркале. Да, «Славянский марш», танец фурий и всё остальное она вряд ли смогла б воплотить в другом, прекрасном и воздушном теле, но… Искусство – лишь тень любви, её вечный раб. И главное – после тридцати каждая ночь, проведённая без любви, – потерянная ночь. Уж это она точно знала! Страдала страшно, когда Сергей исчезал, а он именно исчезал. Тогда она ничего не могла делать, не могла съесть ни кусочка, ложилась пластом. Лежала тихо, едва дыша, слушала: нет ли его лёгких, почти бесшумных шагов.

Вечером закатывались гости, приходилось вставать. Весёлые и бесшабашные, как всегда, запросто кушали и пили водку.

Глядя на них, тоже пила. Ждала. Darling не придёт. Молча, не улыбаясь, в конце вечера указывала на какого-нибудь смазливого гостя кивком головы – тот оставался на ночь…

Сергей слушал с ужасом. Поэтесса, маленькая ревнивая Надя, жгла его сердце калёным железом своего рассказа. Он не верил, не хотел верить. Исида его любит! Его одного. И чего она, Надя, делала у Исиды в гостях?! Приглашала тогда, в «Стойле»? Она всех приглашает! Зачем пошла, чертовка?! Кого Исида выбрала?!!! Египетские ночи! Не может быть…

Ему хотелось сорваться с места прямо сейчас, бежать к Исиде, воткнуть ей нож в сердце. Но вместо этого пошёл в кабак, напился до положения риз. Что было дальше, не помнил. Проснулся на Пречистенке, в её постели…

Счастливая, Исида не сводила с него влажных глаз.

– Много вас… но с такою, как ты, со стервою, – в первый раз…

Исида иногда думала, что похожа на русалочку из сказки, отдавшую голос за любовь. Она страшно хотела общаться с Сергеем, читать его стихи, она хотела совсем, совершенно понять его, до конца. Взамен ей приходилось прибегать к услугам Нейдера, чтобы донести самую простую мысль. Разве Сергей Александрович не видит всё безумие её любви в одних только глазах?! Брала его пальцы в свои и подолгу просто смотрела на него. Стряхивал её руки, отворачивался и злился. Почему он обзывает её «скверной девчонкой»? Иляилич никак не может точно объяснить, что означают эти два простых слова.

Ах, почему она не русская? Она бы понимала своего darling. Придумывала фразу, самую насущную для неё сейчас, самую жгучую, просила Нейдера её перевести. Он вздыхал, переводил. Она заучивала её, писала везде: на скатерти, на зеркалах, на его листках. «Моя последняя любовь»; «Я готова целовать следы твоих ног!»; «Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?!»; «Ты должен знать, что, когда ты вернешься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошёл сегодня»…

Он общался с ней коротко, жестами или одними именами. Когда хотел ехать к другу, знаменитому скульптору, делал так: показывал на себя, на неё, говорил: «Исида – Конёнков!» Они быстро собирались и ехали на Пресню, где у того была мастерская в простом деревянном доме. В ней почти всегда было холодно и стоял старинный рояль. Звучал он хорошо. Вдоль всех стен мастерской спали скульптуры мастера, ожидая его прикосновенья. Некоторые были обёрнуты мокрыми тряпками – чтобы не высыхала глина. Деревянные – все напоминали персонажей старинных русских сказок. Сергей невольно сиял лицом, когда оказывался в мастерской друга. Это всё было ему родным и близким.

Поскольку в мастерской было холодно, водочка особенно хорошо шла. Конёнков – простой, искренний мужик, с внимательными проникновенно-зоркими глазами, с бородой до самых скул, подолгу расспрашивал Исиду про великого Родена. Он преклонялся перед ним и не скрывал этого. Исида рассказала всё, что помнила. Даже то, как Роден, восхищённый её танцующим телом, потом долго мял её в пальцах, как глину. Поведала, что она убежала в ужасе от этого старого Пана и что потом полжизни об этом жалела. Сергей бледнел лицом, но смеялся над её рассказом.

А потом Конёнков играл ей любимого Шопена и сложного Рахманинова, а она танцевала, импровизируя. Играл по памяти, глядя лишь на Исиду. Она была словно одна из его статуй, только ожившая. Танцуя, «общалась» с его скульптурами, с его Ладами и сказочными лесовиками, вовлекая их в таинство своих шагов. Когда последнее её движение таяло в воздухе вместе с эхом рояля, Конёнков долго сидел молча, глубоко сосредоточившись, вспоминая все её па, словно запечатлевшиеся в холодном дуновении. Потрясённый, говорил ей, что они такие же четкие, как удары резца скульптора. Исида была счастлива, потому что её милый смотрел на неё теплее. Ради этого она готова была танцевать до изнеможения.

Конёнков сделал две статуэтки танцующей Исиды. И бюст Сергея, читающего стихи. И то и другое подарил им. Творения скульптора переехали на Пречистенку.

Сергей сразу узнал, какие частушки ходят о них с Исидой по Москве. Догадывался, кто автор. Любимый Толик.

Практически беспризорный, их общий друг Ванька Старцев вечно ходил грязный – именно по причине своей неустроенности и бездомности. А он, Сергей, был чист и барственно ухожен. Вот о том и частушку «сляпали». Да он и раньше, в самое трудное время, иначе чем щёголем, не ходил! Он лёд будет в тазу бить – и мыться. Грязным не покажется. За что они так с ним? Толик вообще вдолбил себе в голову, что Исида для Сергея – просто трамплин к славе. Мол, слава к славе липнет – авось, ему тоже достанется. Дурр-рак!!! Все встречные-поперечные, похоже, тоже так думали. Хорошо устроился! Сытно! Громко! Скандально, как всегда. Вот это жест! Ох, как хотелось ему всем им ответить как надо – рука сама в кулак сжималась, по локоть. Хотелось выкрикнуть им всем в рожи: «А я люблю её! Люблю, черти!!!» Понимал: нельзя, не нужна никому его правда. Им хочется так о нём думать. Что продался за баранину, за славу, за имя. Есенин и Исида. Каково? Исида, добрая душа, их всех принимает. В глаза каждому смотрит. Сволочи!

Как-то раз вместе с Исидой встретились в «Стойле Пегаса» с Толиком, Почём-Солью, старинным другом, питерцем Сашкой Сахаровым, и Ваней Старцевым. Сидели, разговаривали, пили что-то. Исида бродила вдоль стен, рассматривая ультрамариновые рисунки Жоржа. Водила пальцем по строчке милого, коверкая трудные русские буквы: «…я такой же, как ты, хулиган…» Замотала головой: нет-нет! Рядом с портретом висело зеркало. Написала на нём губной помадой: «Iesenin nie chouligan, Iesenin angel». И подписала своё имя. Все смеялись – люди всегда смеются над правдой…

Сергей предложил поехать в другое место. Долго думали, спорили. Выбрали кафе «Маски смеха». Всё бы хорошо, если б Исида не надоедала Сергею своей нежностью. Уж и говорил ей, и просил. Сколько можно! Но бестолку.

Знаменитую гостью заметил конферансье, предложил публике её поприветствовать. Исида в такой обстановке чувствовала себя, как рыба в воде. Ведь почти вся её жизнь прошла вот так, на виду. Сергей же нахмурился. Никуда нельзя выйти! Выпил залпом стакан вина.