– Красиво, – сказал Нейдер.

Сергей мотнул головой. Ничего не сказал. «Красиво!» Какое это – красиво?! Это смерть его чёрная!

Знал свой срок. Ещё тогда, в 1915 году. Десять лет. Вот его плата за зазеркалье. Нужно ли поэту больше?!

Собрал листочки. Слабо улыбнулся.

Передразнил Исиду:

– Что, Иляилич, будем чай пить?

Любит, она его любит. Видел это ясно, отчётливо. Не за славу его, как девчонки все, не за стихи даже. Как мать, любит его за плоть и за кровь. Любит его, Серёжу, а не Есенина. С некоторых пор стал чувствовать власть своей фамилии над собой, это пугало. Теребил сердоликовый перстень. Хочет он быть просто Серёжей, чтоб, как в детстве, затеряться в стозвонных лугах, забыть, не знать весь мир, а лишь пахучую прелесть трав и ласку ветра. Вот так же он сейчас в её любви спрятался…

Только есть в Исиде надрыв. Думает, она старая? Смешно. Он на осень её плевал. Она милей ему и юности, и лета. Угнетало другое: иногда и в ласке, и в веселье глаза её вдруг наполнялись слезами. Боль схватывала поперёк. Видел, как её скручивало. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Ему в ответ тоже всегда становилось плохо.

Никакая это не была тайна. Застал её однажды одну, нежно глядящую на фотографию своих детей в альбоме. Том древнегреческих мифов с закладкой на Ниобе она тоже всегда возила с собой. Неужели не понимает, что он не выдерживает её боли, да ещё того, что похож на её сына. Принимает это внутрь, в себя.

Закрыл её альбом. Вскинула на него обиженные, скорбные глаза…

С некоторых пор сильным, мучительным желанием стало вырвать эти проклятые воспоминания из её души. Ведь ничего не поправишь – надо жить сейчас, сегодня. Вот он стоит перед ней, он её любит. Не надо страдать…

Когда она вот так смотрит на него, то напоминает их рыжую корову из детства, которую Сергей очень любил. Любил нежно, раньше всех девок и баб. Целовал её в тёплую морду. Вообще, если Сергею женщина нравится, ему кажется до сих пор, что у неё глаза коровьи, вот как у Исиды.

Проснулся с ясным пониманием: бежать ему отсюда надо – от любви этой бездонной, отчаянной, от глупого счастья. Толик с Почём-Солью в Туркестан зовут. Персия! Эх, сладкая юность! Лучший год в его жизни: мечты, надежды, стихи, «Ключи Души», Толик, белый вагон Почём-Соли. Решился – сказал Исиде. Долго плакала, потом уговаривала. Чувствовала: это не просто поездка, это побег – от неё.

За три дня до его «Персии» перестала есть. Спать не спала, лишь забывалась. Каждую минуту представляла себе, что Серёжа никуда не уехал, что он остался, что они вместе, их руки слиты – навсегда. Этой технике управления реальностью через своё сознание и через голод её научил один европейский психотерапевт.

Чтобы упрочить своё решение, Сергей сказал маленькой поэтессе Наде, взяв её пальчики в руки: «Жди. Вернусь». Знал: эта девочка его любит давно. Странно у них всё получалось, какими-то урывками. Ершистая очень, думает о себе много. Но чтоб забыться хоть на время – вполне. Смотрела на него, сияя библейским, лукавым огнём карих глаз.

Исида лежала одна в тёмной комнате, когда вошёл Нейдер. Уговаривал поесть хоть что-нибудь или включить свет, в конце концов.

Она долго молчала в ответ. Потом разлепила спекшиеся губы:

– Серьёжа…

– Его нет, – успокаивал Нейдер. – Он уехал, надолго, Исида. Нужно кушать…

Великолепным жестом протянула руку к ногам своей кровати. Сказала по-французски:

– Вот здесь он сейчас стоял.

Нейдер понял: начался бред. Взволновался. И вдруг волосы зашевелились на его голове: услышал знакомый, низковатый, с хрипотцой, насмешливый голос:

– Здравствуйте, Иляилич.

Прямо на Нейдера выступила из тьмы белизна рубашки. Вздрогнул всем телом. Голос громко рассмеялся:

– Да я это, я! Живой!!!

Сергей схватил Нейдера за дрожащую руку.

– Кушать очень хочу.

Исида обрадовалась:

– Кушать! Иляилич! Кушать!

Тот бросился будить кухарку.

Белая рубашка опустилась возле кровати.

Его «побег» длился ровно три дня. Уже в Ростове-на-Дону развернулся обратно, к Исиде. Все обещания поэтессе Наде были забыты, как глупость.

Купаясь в любви Исиды, стал ощущать некий покой. Приступы внезапной тоски уже не мучили, как прежде: смотрел на мир спокойнее, веселее, даже на недругов. Не внешне, а внутренне. Поверхностному наблюдателю он всегда виделся весёлым и лёгким, как птица. «Казаться улыбчивым и простым – Самое высшее в мире искусство». Но где найти прощение для непрощаемого?! Когда же с тобой любовь примириться со всем остальным несовершенством мира? Разве не так? В свете этого решил написать письмо Клюеву, учителю и злейшему другу, «Оскару Уайльду в лаптях», тонкому, проникновенному, гениальному. А ведь ни слова ему – уже много лет. Отправил с оказией, со знакомым. Пусть будет мир ему, брату песенному. Хоть и нет тех знаков, какими можно было бы выразить всё, чем душа его ещё жива…

Пришёл ответ. Перечитывал его много раз. После первых слов очень захотелось порвать в клочки и выкинуть. Но оторваться от читаемого не мог, будто не чернилами было писано, а кровью. Есть одна на свете тайна – он её знает, Исида тоже. Любовь не умирает никогда. В любой, иной личине продолжает жить в нас до конца дней наших, даже если убеждаем себя, что её нет… В каждой строчке – боль лютая от разлуки с ним, потому что никто не сможет заместить в сердце Прекраснейшего. Николай писал, что «припадал лицом своим» к его письму, обливая его слезами, «пытаясь угадать» его «теперешнего». Мечтал о встрече. «Хоть бы краем рубахи коснуться тебя». Следующая фраза была и вовсе сумасшедшей.

Сергей покраснел. Руки снова потянулись порвать листок. Однако главное – то, что обручем легло на сердце, – было дальше.

Он и сам предчувствовал с некоторых пор: обречён он на заклание за Россию, душа его – калым змеиный за мать-землю, за «Невесту-песню». «Камень драгоценный душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа…» А ещё велел податель письма смиренному Николаю молиться о нём, как о много возлюбившем…

Письмо это пророческое огнём горело в глазах – пылающие строки. Заканчивалось оно, словно напоминание об Акафисте Пресвятой Богородице: троекратным повторением слова «радуйся». «Радуйся, возлюбленный, красоте своей, радуйся, обретший жемчужину родимого слова, радуйся закланию своему за мать-ковригу. Будь спокоен и счастлив…»

Был снежный февраль. Исида выезжала в Петроград на выступление перед моряками «Авроры» и рабочими. Сергей провожал её и Нейдера на тогда ещё Николаевский вокзал. Знал: ждут его друзья. Эх, пирушка будет – на неделю! Весёлый был. Исида же грустила, улыбалась вымученно. Никак не могла отпустить его рук. Бордовые, крашенные хной волосы расплескались по белому воротнику шубки, синие глаза напряжённо застыли.