Удивительно, как внимательно, трепетно принимали её танец. В Шестой симфонии Чайковского ей хотелось донести весь накал борьбы и страсти, что был в ней, всю просветлённую радость, которая так чётко выражала надежды на будущее… После каждой части симфонии восторженный гул партера и гром рукоплесканий вернули ей уверенность в себе. Она танцевала и понимала, что совершенно счастлива: она снова покорила мир, снова! В её-то годы. Мир новых, неискушённых людей, которые видели такое впервые, которые вообще не знали, чего им ждать. Да, она танцевала для всех, но в зале были любимые синие глаза, ради которых она готова была превзойти саму себя.

Сергей подумал, как странно смотрится здесь Исида. Порхающая по сцене, такая чуждая всем этим бойцам в тельняшках. Как пышная, чуть увядшая роза в рязанской канаве. Оглянулся. Застывшие фигуры, поглощённые её движением глаза. Настолько погружённые в происходящее, будто завтра не ждёт их, быть может, смерть… Гордость за Исиду всё росла и росла в нём. Ай, да молодец! Ухватила их! Как дети на неё смотрят!

Вдруг стало происходить невообразимое – то, чего не ожидал никто. Стали гаснуть люстры и лампы, одна за другой. Первой мыслью Сергея было: так надо, это часть танца. Но быстро понял, что всё не так. Сцена погрузилась во мрак, дезориентированный оркестр нестройно умолк. Исида остановилась.

Как в царстве смерти, на сцену вышел Нейдер, неся в руке горящий керосиновый фонарь. Поставил его на пол рядом с Исидой, приготовился переводить её слова…

Тишина в зале стояла гробовая. Не верилось, что такое множество людей находится рядом. Стали чиркать спички. Фонарь шипел и потрескивал. Исида была неподвижна. Но в этой отрешённости будто слышалась умолкнувшая музыка…

Исида грациозно подняла фонарь. Выше, выше над головой. Это простое движение выразило весь накал революционного порыва. Словно вздох прокатился по рядам. Ни одна актриса не смогла бы сыграть лучше. Красный плащ, накинутый Нейдером, струился по плечам. Зал взорвался аплодисментами.

Когда они стихли, Исида сказала:

– Товарищи! Прошу вас спеть ваши народные песни.

Сначала несмело, а потом всё мощнее покатилась по залу песня. Это было поразительное действо – поющий в полной темноте огромный зал.

Исида стояла неподвижно, сжимая в омертвевшей, ничего уже не чувствующей руке тяжёлый фонарь.

Сергей смотрел и не верил глазам. Она не шелохнулась. «Как статуя», – думал он. Слёзы брызнули из глаз, потому что пел вместе со всеми. Удивительное единение всех сердец. Он чувствовал себя песчинкой в этом море голосов, звучавших, как один. Единое дыхание для всех, единый взгляд – на Исиду, держащую в руке, нет, не простой фонарь, а символ света.

Целый час одна песня сменяла другую. Целый час Исида не опускала руки, чего бы это ей ни стоило. Если б она не выдержала, вся сила, вся единая мощь зала рухнула бы в одну секунду…

На неистовой, революционной песне вдруг стали зажигаться огни. Сначала красные, потом желтоватые, и, наконец, ослепительно белые. Огромный зал встал как один человек на последних словах песни…

Взметнулся флагом красный плащ Исиды. Рухнул занавес. Буря криков и оваций потрясла старый зал Мариинки.

Обливаясь слезами, Сергей вбежал в гримёрку Исиды. Обнимал её, как безумный. Исида тоже плакала. И улыбалась. Думала: «Ради этого стоило жить на свете…» Прижимала к себе золотую голову.

Сергей был рад: переиздана его книга «Трерядница». В самом названии – глубокий смысл, понятный только знающим причудливую вязь русского слова и иконы. Как писал в пророческом письме Клюев: «Покрываю поцелуями твою „Трерядницу“ и „Пугачёва“…» Он знал, что говорил. Звонкая печаль в тех стихах. Как тело хранит в себе душу, так в этом сборнике за внешней канвой хоронится вдруг открывшаяся Сергею правда о грядущем. А ведь было ему всего двадцать. Ещё тогда, в 1915 году, когда «Апостол нежный Клюев нас на руках носил». Открылось всё главное, что будет: конец его близок, предаст его любимый друг, единственная женщина прогонит от порога, бесприютным странником будет жить на Руси любимой, но жива она, пока сторожит её «старый клён на одной ноге».

Клён, пушистой, игривой листвой так похожий на кудри его волос. Он сам – клён. По народному поверью, пришедшему из древнеславянских преданий, это чудесное дерево олицетворяет собой несчастливую, одинокую мужскую судьбу, ту самую, что выбрал Сергей для себя…

А Трерядница – это икона-загадка. Если смотреть на неё прямо – просто икона, состоящая из трёх частей, триптих. Скажем, изображающая житие святых. Но если посмотреть сбоку, под непривычным углом зрения, изображение причудливо меняется, иногда выявляя новые святые лики. Икона, несущая в себе тайну. Техникой такого писания владели в древности некоторые мастера.

Идея поездки за границу с целью издания в Европе своих стихов носилась в их имажинистской компании уже давно. Толик всё твердил, что там люди тоньше, культурнее. Правда, отошёл Сергей от ихней братии. Тяготиться стал, будто кандалы на ногах. Да и Исида в этом помогла. Вот кто настоящий имажинист! Только хороший, истинный. Это ж надо уметь: создать движением цельный образ. Не как они: «форма должна главенствовать над содержанием». Отвратительная поэтическая ересь. Почему Толик до сих пор не понял, что его, Сергея, нельзя загнать в какие-либо рамки? Он крестьянский поэт? Нет. Его лаковые башмаки – тому ответ. Он имажинист в понимании Толика и Ко? Нет. Он, как Блок, вне всего этого, он над миром.

Однако бывает так, что лаковые башмаки снашиваются, и кушать надо. А ещё надо, чтобы его имя звенело шире, чем в Руси. Знай наших!

Сначала Сергей хотел ехать без Исиды, даже разрешение у власть предержащих испрашивал.

Она ходила к наркому просвещения, тому, со скорпионьей фамилией, которую так и не научилась выговаривать. Плакала. Плевать ей, что о ней подумает. Ну, скажите, зачем она нужна будет Серёже, если он вот так уедет, если увидит мир без нее. Да и денег на содержание школы нет. Тот человек, что снимает её дом на Rue de la Pomp, денег не высылает. Мошенник! А ещё русский… Правительство, загнанное в угол своей же политикой продразвёрстки, то есть попросту массового побора с умирающих крестьян, полностью прекратило всякую помощь её школе. Единственный выход – заграничное турне. Уж там-то есть деньги!

Сергей всё время ходил мрачный, что-то говорил про ужас, объявший его, про людоедство на Волге, про гибель его родной деревни. Брал её пальцы в свои, говорил: вот поедем со мной, сама всё увидишь, всё пропало… И плакал, как дитя.

Нарком, топорща бородку, ходил по кабинету. Потом что-то писал, куда-то звонил. Длинным жестом подвинул к Исиде бумагу.

Сказал по-французски:

– Это разрешение. На визу.

Помолчал, пожевал губами, добавил по-русски:

– Ведь не вернётесь…

Исида хотела ехать с двенадцатью лучшими ученицами, Сергеем и Мирой. Телеграфировала своему импресарио в Америку. Увы, власти отпустили только их вдвоём с Сергеем…