Шли недолго. В самом конце прохода толстуха, не озадачиваясь вежливым стуком или хотя бы голосовым предупреждением о гостях, без церемоний толкнула одну из дверей и первой вошла в душное, маленькое помещение с занавешенными пыльными шторами окнами.

Стол с таблетками, кружка, заваленный одеждой стул, кровать, спёртый запах мочи и старости… В углу телевизор. На кровати – древняя, сморщенная старуха с седыми волосами, выбивающимися из-под несвежей косынки, заострившимся от болезненной худобы носом, укрытая лоскутным, с ватной набивкой, одеялом. Под головой – плоская подушка. Не человек – почти мумия…

Лишь глаза словно не принадлежали этому телу – живые, цепкие, полные энергии и, на донышке, огня.

– Здравствуй, Ляля, – стараясь скрыть грусть от вида старой знакомой, пробасил боярин.

– Фрол? – удивилась лежащая, растягивая сухие губы в жалком подобии улыбки. – Не ждала… Вспомнил о Ляле… Прости, встать не могу, ноги не ходят.

Занявшая собой половину свободного пространства, переминающаяся с ноги на ногу Рада сесть гостю не предложила, регулярно посматривая на единственный в комнате стул, заваленный тряпьём. Решала: сбросить вещи на пол и усесться, демонстрируя, кто здесь главный или сдержаться до прояснения обстановки? Склонялась к первому варианту – стоять она не привыкла.

Старуха поняла замешательство толстухи правильно. Сказала по-русски, специально для неё.

– Это тот, о ком я тебе рассказывала. Давно. Тот, кто может всю твою силу отобрать, и ты ничего не сделаешь. У него – власть.

Никак не отреагировав на пояснения, цыганка быстренько передумала садиться при госте. Провалами в памяти она не страдала и прекрасно помнила задушевные беседы с Лялей, когда старшая делилась с младшей большими и малыми тайнами и учила всякому житейскому. Давно, очень давно…

Поджав губы, толстуха привалилась к стене, заведя руки за спину и подсунув их под пухлый зад. Начальнику отдела Департамента такое поведение не понравилось.

– Оставь нас, – излишне резко, с нескрываемой угрозой рыкнул он, не поворачиваясь к Раде. – И дверь с той стороны закрой.

Гримаса недовольства, пробежавшая по упитанной физиономии женщины, могла сказать многое: и где она видала всяких командиров, и что она думает о нахальном бородаче, и что в таком приказном тоне с ней никто не смеет говорить. Никогда.

Жирные щёки затряслись, рот негодующе-капризно открылся, тяжёлые серьги заколыхались.

Внезапно на помощь соплеменнице пришла полупарализованная Ляля, не давая той наболтать лишних глупостей.

– Не надо, Фрол… Пусть пока с нами побудет. Послушает… Ей полезно. Сейчас она самая сильная в роде, без неё нельзя… Ты же не просто в гости зашёл? Наверняка за правдой… – старушечьи глаза наполовину прикрылись, по её виску побежала слеза, другая. – Саша как?

– Александрос? – уточнил боярин, пинком закрывая дверь в комнату и, по примеру полной цыганки, приваливаясь к стене со скрещенными на груди руками. – Нормально. Служит…

Впечатление от упоминания представителя Спецотдела осталось непонятным. Старуха полностью закрыла глаза, лишь веки слегка подрагивали, точно у вспоминающего давние деньки человека.

– Саша… – выдохнул беззубый рот. – Ой, как он сиртаки танцевал, помнишь? Нас учил. Тогда, на поляне… Я ему завидовала… Уж на что плясать любила, казалось, всё могу, а он – лучше, чем в балете… Красивый, сильный грек…

– Македонец, – поправил Фрол Карпович. – Но танцевать – да, умел… Теперь не танцует. Не с кем.

– Не с кем, – эхом прошелестела Ляля. – Мне тот Шабаш снится иногда… Молодая Яга, девчонки-ведьмочки, мы с Донкой… Это же вы нас всех собрали, пытались подружить, добра желали…

Упоминаемые старухой события далёкого прошлого нашли отклик в сердце сурового боярина. Несмело улыбнувшись, он медленно, тоже впадая в воспоминания, зажмурился.

Так и молчали, под тяжёлую одышку Рады.

… Тёплый ветерок, ночь, поляна, молодые, разгорячённые вином женщины, смех, радость. Зеленоокая, стройная цыганка в красном, крупном ожерелье, элегантно оттенённом тёмной, почти угольной в своей черноте шалью, держит гитару. Тонкие пальцы порхают по грифу, без усилий извлекая из инструмента сложносоставные аккорды и одинокие, пронзительные ноты.

 Другая девушка, не менее красивая смугляночка, крутится юлой под мелодичные переливы вокруг ритуального костра. Огни пламени делают движения неровными, дёргаными, потусторонними, завораживающими… Лёгкий звон от множества мелких бусинок и монист на высокой, идеальной груди заставляет Фрола сжать бороду в кулак, до боли, дабы окончательно не потерять голову… Но ей мил другой.

 Не мешая праздновать, под деревом сидит Яга – та, уже давно ушедшая, а в те дни ещё не старая, добрая, веселунья и хохотушка, раскрасневшаяся от недавно закончившихся общих танцев. Рядом с ней – тяжело дышащий Александрос. Умаялся, все подошвы отбил за ночь… С вожделением косится на корзину с вином, но и не думает притрагиваться. Так, мечтает…

Кучкой, в сторонке – ведьмы в годах. Нарядные, улыбчивые, прямо светятся изнутри, убежав на Шабаш от суровых послевоенных будней. Тихонько перешёптываются, позвякивают стаканами, пригубливают, румяные от выпитого и свежего воздуха… Пытаются подпевать.

Молодые колдуньи образовали круг, внутри которого извивается в замысловатых «Па» танцующая, живущая в эти мгновения исключительно движением, Ляля. Ритмично хлопают в ладоши, ноги просятся в пляс. Не выдержав, с места срывается первая… 

Только ночь и звёзды. Ночь. И звёзды. И музыка…

Тряхнув седыми кудрями, гость сбросил с себя наваждение из прошлого.

– Донка, подружка твоя неразлучная, что с ней?

– Умерла. Давно… Болела, – возвращаясь в этот мир из сладких объятий грёз, пустила последнюю слезу старуха. – Тоже вас вспоминала… Не расстраивайся, Фрол, – словно пытаясь оправдаться за плохие новости, просипела она. – Вы тогда хорошую идею придумали – ведьм подружить. Правильную… Мы честно старались. Все. И мы, и они… Но не получилось, сам ведь знаешь, почему.

Подпирающая стену Рада несколько оживилась, поведя пухлой головой в сторону соплеменницы. Похоже, эта часть биографии Ляли ей была не известна.

– Знаю, – не стал отпираться мужчина. – Паскудная история. Но ты в ней сама виновата!

– Тебе не понять… Я любила…

– И пыталась половину села извести?! – громом раскатилось по комнатке. И куда только приятные воспоминания делись? – Двое умерло!

Эмоции боярина никак не отразились на старухе.

– Они моего любимого убили… Я не могла спустить.

Ни капли раскаяния…

– По пьяной лавочке! – продолжал негодовать гость. – Во хмелю! Понимаешь? Пьянствовали и подрались! А ты – всех умертвить пыталась! Подчистую!

– И что? – холодным душем окатило Фрола Карповича. – Все слышали, как он умирал. Никто не пришёл, не помог. Никто меня не позвал. Я бы спасла.

– А-а-а, да ну тебя! – в сердцах отмахнулся тот от бессмысленной болтовни. – Сама сотворила – сама ответишь. Эх, и угораздило тебя в русского влюбиться…

– Отвечу. Мне не страшно, – спокойно согласилась Ляля. – И не вспоминай так о нём. Я его до сих пор люблю. Жду, когда встретимся… И я уже ответила, если ты забыл. Частью себя. Помнишь, что со мной сделали?

От последних слов боярин дёрнулся, будто от пощёчины. Зло сощурился, напрягся. Рада такую реакцию гостя не оставила без внимания. Не скрываясь, принялась концентрировать в себе весь доступный ей запас Силы, ожидая неизвестно чего и откровенно побаиваясь дальнейшего развития событий.

– Помню, – выдавил из себя визитёр. – Забудешь тут…

– А хочешь я тебе расскажу, – сделав усилие старуха приподняла голову с подушки и немигающе уставилась перед собой, – как выглядит ваше наказание? Кольцо в голове. Тёплое, тонкое. Чувствуется, если постараться… Внутри кольца – Сила. Рядом, близко, в тебе, только не дотянуться до неё никак. Всё время около… Снаружи – обычная жизнь. Серая для того, кто понимает, чего лишился. Существование…

– Не я делал, – уставившись в стену, пробурчал Фрол Карпович. – Но надо было тебя останавливать. Зверью лютой ведь на людей бросалась.

… Рада слушала как заворожённая, боясь пропустить хоть слово…

– Не ты. И не Саша. Верю. Я вообще не знаю, кто. Просто утром проснулась – и поняла: не смогу больше колдовать. Кольцо… Испугалась… а у меня его сын под сердцем. Не за себя – за него. Я ведь чуяла – слабенький во мне ребёночек. Помогала ему, чем умела, от сглаза берегла.

– Ляля! Хватит! Я уже говорил – сама виновата! К чему старое бередишь? Жалость из меня выжать хочешь?!

– Нет. Для неё, – обессиленно упав затылком на подушку, старуха скосила глаза на толстую цыганку, – затеяла. Чтобы понимала, чем игры с вами заканчиваются. И понимала, когда остановиться. Я ей и раньше рассказывала, да только она