Меня вдруг охватила неуверенность. Я уставилась на спину Бада и произнесла:

– Где ты его нашла?

– На берегу, в маленьком гроте за домом. Он был… – Она помедлила. Я подняла взгляд и увидела, что уголок ее губ опустился. – В плохом состоянии, весь мокрый и избитый до полусмерти… Похоже, кто-то сбросил его с обрыва в надежде, что он утонет. – Джейн дернула плечом. – Я сделала все, что могла. Не знаю, срастется ли лапа. – Я нащупала выстриженные участки шерсти и колючие стежки. Сломанную лапу Джейн забинтовала и закрепила шиной.

Я открыла рот, но не смогла выговорить ни звука. Бывают моменты, когда обычное спасибо неспособно выразить благодарность настолько огромную, что слова просто застревают в горле.

Джейн, если ты когда-нибудь прочитаешь это: спасибо.

Я сглотнула.

– А как ты… Как ты оказалась здесь?

– Как ты, должно быть, уже догадалась, мистер Локк вызвал меня к себе в кабинет, дабы сообщить, что ты более не нуждаешься в моих услугах. Я несколько… разволновалась, и этот его жуткий камердинер вывел меня из особняка, не дав даже зайти за вещами. Разумеется, ночью я вернулась за тобой, но тебя уже не было. Об этом своем просчете, – ее ноздри раздулись, – я глубоко сожалею.

Она встряхнула плечами.

– Что ж. Брэттлборо – это заведение для белых, так мне сказали. Навестить тебя мне не позволили, поэтому я пошла к мальчишке Заппиа, решив, что итальянец сойдет за белого. Но и его к тебе не пустили. Судя по всему, мою посылку он все же передал, прибегнув к более, м-м, действенным методам. – Ее губы снова сложились в улыбку, на этот раз достаточно широкую, чтобы продемонстрировать узкую щель между зубами. – Какой преданный друг, правда?

Я предпочла не отвечать. Джейн сурово продолжила:

– И очень милый молодой человек. Он дал мне этот адрес. Мне нужно было место, где я могла бы все обдумать и спланировать, а заодно и поспать, раз уж в особняке Локка мне больше не рады.

– Мне так жаль. – Собственный голос показался мне слабым и робким.

Джейн фыркнула.

– А мне нет. Я возненавидела этот дом и его владельца с первой минуты. Я терпела лишь из-за сделки, которую мы заключили с твоим отцом. Он попросил защищать тебя в обмен на кое-что… Что было мне очень нужно. – Она словно ушла в себя, и в ее глазах загорелась такая бездонная, беспросветная ярость – у меня перехватило дыхание. Джейн сглотнула. – Но теперь он уже не сможет выполнить свою часть сделки.

Я покрепче обняла Бада и постаралась произнести это как можно ровнее и спокойнее:

– Значит, теперь ты уйдешь. Отправишься домой.

Ее глаза широко раскрылись.

– Сейчас? И брошу тебя больной и раненой при том, что за тобой охотится черт знает что? Джулиан, может, и нарушил условия сделки, но с тобой у меня другой разговор. – Я ошалело заморгала. Джейн смягчилась – такой я еще никогда ее не видела. – Мы с тобой друзья, Январри. Я тебя не брошу.

– О.

Мы помолчали. Я позволила себе снова провалиться в жаркую полудрему. Джейн расшевелила плиту и разогрела свой остывший кофе. Потом вернулась к моей постели, подвинула Бада и села рядом со мной. Она положила себе на колени «Десять тысяч дверей» – потрепанную, испачканную ржаво-красными пятнами – и погладила пальцем обложку.

– Тебе лучше поспать.

Но заснуть у меня не получалось. Вопросы звенели и жужжали у меня в голове, как назойливые мошки. Что мой отец пообещал Джейн? Как они на самом деле познакомились? Что для нее значила эта книга? И почему мой отец вообще оказался в этом сером, унылом мире?

Я поерзала под одеялом, заставив Бада недовольно вздохнуть.

– Ты можешь… Ты не могла бы почитать мне? Я успела дочитать только четвертую главу.

Джейн улыбнулась, сверкнув щелью между зубами.

– Конечно.

Она открыла книгу и начала читать.

На самом деле никто не помнит начало своей жизни. Большинству из нас известен набор туманных мифов о собственном детстве, истории, многократно рассказанные нашими родителями, переплетенные с размытыми детскими воспоминаниями. Нам рассказывают, как мы чуть не умерли, когда выползли на лестницу за кошкой; как мы улыбались во сне во время грозы; какими были наши первые слова и торты на день рождения. Нам рассказывают сотни разных историй, но на самом деле все они сводятся к одной: «Мы любим тебя и всегда любили».

Но Йуль Ян никогда не рассказывал дочери этих историй. (Надеюсь, ты не против, что я трусливо продолжаю повествование в третьем лице; глупо, знаю, но это помогает мне справиться с болью.) В таком случае, что же она помнит?

Она не может помнить те первые несколько ночей, когда родители со смесью восторга и ужаса смотрели, как поднимаются и опускаются ее ребра при дыхании. Она не помнит жгучего ощущения свежих татуировок, которые покрыли их кожу новыми словами («мать», «отец», «семья»). Как они иногда смотрели друг на друга в предрассветных сумерках после бессонной ночи, проведеной в расхаживании по комнате, укачивании дочери и напевании колыбельных на нескольких языках. Все чувства были написаны у них на лице: оцепенение и усталость, легкая истерика, ужасное желание просто лечь спать. Однако в то же время они знали, что счастливее их нет никого во всех десяти тысячах миров.

Едва ли она вспомнит, как однажды вечером отец, поднимаясь после работы к домику на холме, обнаружил их с матерью спящими на склоне. Малышка лежала с приоткрытым ртом, голая, если не считать хлопковой повязки на бедрах, а слабый ветерок теребил ее кудряшки. Ади свернулась вокруг нее, вся бело-золотая, похожая то ли на львицу, то ли на ракушку, ловя сладкое дыхание дочери. Лето подходило к концу, и прохладные вечерние тени уже подкрадывались к ним на цыпочках, но еще не успели до них добраться. Эти двое мирно спали, сияющие и нетронутые.

Йуль стоял на склоне холма, любуясь ими, и его переполнял огромный восторг с нотками меланхолии, как будто он уже скорбел о будущей утрате. Как будто знал, что невозможно вечно жить в раю.

Мне больно говорить об этом. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, забившись в палатку у подножия холмов неподалеку от Улан-Батора в полном одиночестве, если не считать скрипа пера по бумаге и леденящего душу воя волков, – даже сейчас я невольно сжимаю зубы, сопротивляясь боли, которая пронизывает все мое тело до мозга костей.

Помнишь, как ты спросила меня о своем имени, а я ответил, что оно нравилось твоей матери? Ты ушла недовольная, рассерженно выпятив подбородок, прямо как твоя мама, а я от боли не мог даже вздохнуть. Я попытался вернуться к работе, но не смог, поэтому заполз в кровать, измученный и дрожащий, вспоминая, как ее губы произносили твое имя: Январри.

В тот вечер я не пошел на ужин, а наутро уехал еще до рассвета. Тебя разбудили, чтобы проводить меня, и твое лицо, которое я увидел в окно повозки, – сонное, смутно обиженное – преследовало меня еще многие месяцы. Страдая от боли собственной потери, я сам причинял тебе боль своим отсутствием.