— Не знаю, — пожал он плечами. — Говорят, что Стессель большую часть убрал на склады.

— Зачем это?

— Вроде как запасы для долговременной осады. Значит, он тоже думает, что крепость мы не сдадим, — улыбнулся он, показывая, что подобный поступок он не осуждает, а очень даже одобряет. После третьего и самого сильного штурма, когда противник понес серьезные потери, но не смог взять ни одной высоты, люди в крепости воодушевились. Вера вернулась в повседневность. Теперь все разговоры в городе были не о том, когда нам придется сдаваться, а о том, что будем жрать весной. В моей истории, насколько я помню, Артур пал незадолго до Нового Года, что в какой-то мере послужило катализатором Кровавого Воскресенья. Здесь же ситуация складывалась уже иначе и у меня стали возникать вопросы — а выйдут ли рабочие, возглавляемые попом Гапоном к царю требовать справедливости или нет? Если нет, то грош цена всем моим пророчествам и мое внедрение в доверие к Вдовствующей Императрице пойдет прахом. И все мои усилия окажутся тщетны. Вот и попал я в ловушку противоречий. И вроде бы уже спас массу народу и сильно помог Отечеству, но практически моя репутация провидца повисла на волоске. И теперь вся моя надежда была на расстрел рабочих. Случится он — я буду смело смотреть в глаза Марии Федоровны, нет — что ж, придется изворачиваться перед ней ужом.

В декабрь крепость вошла обескровленной, голодной, но уверенной в том, что она не сдастся в руки врага. Ноги, по слухам сильно опечалился гибелью собственного сына и неудачным штурмом и хотел было совершить ритуальное самоубийство, что послужило причиной для массы шуток у народа. Нам, лицам христианского вероисповедания претила сама мысль о самоубийстве, в наших генах заложена программа — страдай, но тяни и после смерти тебе воздастся. Самоубийство же считалось малодушием, поступком слабовольного человека. У японцев же все было с точностью до наоборот — лишь смерть от вспарывания живота могла смыть собственный позор, а для этого надо было иметь смелость и решительность. Ноги, потерпев столь сильного поражение, наверняка почувствовал себя опозоренным. Недостойным жизни. Что ж, я-то японца в этом плане хоть и понимал, но и я как остальной народ не мог принять подобного бегства. Мурзин, на вечерних посиделках за столом, уплетая за обе щеки макароны с тушеным мясом, говорил:

— Что за варварские обычаи? Честное слово, разве можно заставлять человека резать себе живот? Вера наша учит — терпи и воздастся. А у них, что за вера такая дурацкая, которая требует смерти? И эти люди еще хотят встать на одну ступеньку с Европой и Америкой?

— Совершенно дурацая вера у них, — соглашался Данил. — Не христиане они, а самые настоящие варвары. Говорят, они пленных-то за людей не считают.

— Есть такое дело, — поддакнул я. — У японцев пленение это самый худший позор, который можно смыть только через самоубийство. Попавшему в плен японцу хода назад нет — только смерть. Вот и они наших людей, что попали к ним в лапы не считают за людей и относятся к ним соответствующе. Хотя, если говорить по правде, то в иностранных газетах писали, что японцы обращаются с нашими солдатами и офицерами более чем гуманно.

— Ага, я понимаю, — кивнул Данил, — это они, значит, хотят перед Европой лицом в грязь не ударить. А не было бы Европы, то затравили бы они наших людей собаками.

— По поводу собак с тобой не соглашусь, но если смотреть в целом, то — да. Попасть в плен к японцам значит обречь себя на долгие мучения.

Я знал, что говорил. Историю Второй Мировой я помнил, как помнил и то, что попавшие в плен к японцам солдаты, оказывались подвергнуты таким изощренным истязаниям, что не снились и фашистам. А все потому, что в сознании японца сидела установка, что пленение это самый худший позор. Вот и относились они к попавшим к ним людям хуже чем к собакам. А еще я помнил про резню в Нанкине, которая по каким-то причинам не слишком была известна нашим людям. Вот уж там-то они развернулись во всю свою варварскую сущность — головы у китайцев отлетали, словно перезрелые зерна при обмолоте. И немцы со всеми своими нацистскими штучками в рейтинге зверств стояли на целую ступеньку ниже японцев.

— А, собственно, почему вы жалеет эту сволочь Ноги? Пускай бы себе пузо вскрыл, если ему так хочется, — удивлялась Лизка. — Столько бед он сюда принес, а вы о нем печалитесь?

— Никто его не жалеет. Мы просто думаем, что японец никогда не станет на один уровень с европейцами и нами. Мы слишком разные и наша вера их веру никогда не поймет, — с какой-то долей философии заметил Мурзин. — И отсюда будут все противоречия, которые, в конце концов, заставят японцев измениться. А вот как это будет — не знаю. Или они все откажутся от своей веры или же опять будет война. Как во времена крестовых походов Европа потребует от них измениться, а они встанут в позу.

Странно, но почти все согласились с таким тезисом. Слишком уж сильны были ключевые противоречия. Но я предложил им третий вариант:

— Или же Европу захлестнет атеизм и ей станет безразличны их верования.

— Ну а общие гуманистические устремления как же? — вопросил Пудовкин. — Как можно требовать от человека самоубийства? Даже если люди перестанут верить в бога, то все равно христианские взгляды на существования человека не смогут так быстро забыться. И даже без бога самоубийство воспринимается как самый тяжелый поступок.

Что-то нас в этот вечер накрыла волна философии. А все из-за того непроверенного слуха по поводу сепуку Ноги. А собственно, почему бы и не поговорить? Тем более что обстрел города не ведется уже пятый день, да и ружейная стрельба с позиций почти не слышна. Лишь изредка на расстоянии десяти миль от берега появлялась японская эскадра и немного постреливала. И наши береговые батареи им лениво отвечали, стремясь не поразить, а лишь обозначить свое существование. В Артуре установилась почти мирная жизнь. И лишь разрушения царящие повсюду, да установившийся голод напоминали о войне. Особо тяжело пришлось тем китайцам, что жили за пределами Артура, но, тем не менее, оставались под нашей властью. У них жрать совсем ничего не было, и в близлежащих деревнях вспыхнул настоящий голод. И китайцы, гонимые пустым желудком, на свой страх и риск уходили на японскую сторону. Знали, что там с ними будут обращаться хуже чем с собаками,