Безукоризненный костюм, цилиндр, на левой руке легкий дождевик, в правой трость... Золотое пенсне очень уж выделялось на смуглом лице, изменяло его, делало неузнаваемым. «Походка выдает», — заметил, глядя со стороны на товарища, Морозов. Он готов был броситься, обнять побратима, ощутить крепкое его рукопожатие, но кругом были люди, и Морозов негромко окликнул прохожего:

— Ваша светлость!

Кравчинский приостановился, с удивлением взглянул на исхудавшего, небрежно одетого человека в фуражке земледельческого ведомства. Вдруг глаза его засветились радостью.

— Николай! Морозик!

Они стояли посреди аллеи, не отрывая взгляда друг от друга.

— Высушили тебя... Пожелтел...

— Ничего, хорошо, что таким остался. Дворник не советовал заходить к тебе, вот я и подкараулил...

— Напрасно. Вошел бы, и все... А это у тебя откуда? — кивнул на фуражку.

— Один молодой землемер дал, встретились с ним у Дворника. Саша говорит — так будет надежнее.

Свернули на боковую дорожку. Было еще рано, солнце висело над макушками деревьев, отсыревший за ночь воздух охватывал неприятным холодком.

— На, надень, — Сергей подал Николаю дождевик. — К своим не заходил?

— И не буду заходить. Хватит с меня и одного раза. Послушался тогда, а все равно не помогло. Взяли, как видишь, ни на что не посмотрели.

— Могли и осудить.

— К этому шло. Думал, не отвертеться мне.

— Отец, наверное, помог?

— Вероятно. Уговаривает оставить все, заняться наукой. Не вернусь я к нему.

— Жаль, — сказал Кравчинский.

— Почему?

— Да потому, что своими возможностями ты мог бы оказать значительную помощь организации.

— Имеешь в виду материальную, финансовую помощь?

— И это. Одному Лизогубу трудно.

Помолчали.

— Тебе со мною здесь говорить небезопасно, Сергей. Может, сейчас лучше разойтись, а вечером встретимся?

— Пустяки. Ты вот что... — окинул товарища быстрым взглядом, — пойди сейчас к цирюльнику. Жду тебя возле вон той скамьи.

Через полчаса — Кравчинский за это время успел купить и просмотреть «Петербургские ведомости» — подошел чисто выбритый, с порозовевшим от массажа лицом Николай. Он теперь выглядел несколько пристойнее.

— Ну вот, — проговорил Сергей, — теперь все хорошо. К тому же пора, пойдем завтракать. Мой сан не позволяет мне питаться в столовых, рестораны же еще закрыты, поэтому поедем в кафе.

Они взяли пролетку, по Цепному мосту перебрались на другой берег Невы и остановились возле кафе на Пантелеймоновской. Посетителей почти не было. Сергей заказал завтрак.

— Как ты себя чувствуешь, Николай? — спросил, когда немного перекусили.

— Не блестяще, как видишь. С вами, надеюсь, поправлюсь. — На худом его лице заметно обострились скулы. — А было плохо, очень плохо. Думал — пропаду, сойду с ума. Одиночество, молчание, безлюдье — это ужас, невозможно даже представить. От этого человек сохнет, теряет чувство пространства, времени, всего окружающего, у него притупляется способность мыслить... Не говоря уже об элементарной способности двигаться, нормально питаться, спать. Сначала я писал стихи и выцарапывал их на стенах, потом создавал в своем воображении целые фантастические произведения, и вымышленное мною не давало мне покоя, преследовало, я жил в постоянном ожидании сумасшествия. Что это было за время! Сплошной страх. Особенно ночью. Казалось, терпение вот-вот лопнет, утратится контроль над собою, и тогда... Более всего боялся, чтобы во время припадка сумасшествия не выдать товарищей, не назвать их имен...

Николай умолк, задумался.

— Изобретательные на пытки наши палачи, — сказал Кравчинский. — Но они своего дождутся. — Резким движением руки он взял чашечку, допил остаток кофе.

— А как тебе жилось? — спросил Морозов. — Ты ведь тоже хлебнул горя.

— Хлебнул. На родине меня считают счастливцем, баловнем судьбы, но вот видишь, как получилось. В Италии, однако, было легче. Представь себе, в «Санта Марии» мы организовали секцию Интернационала, мой друг Карло Кафиеро переводил «Капитал», а я... Мне захотелось овладеть итальянским языком. За девять месяцев я его осилил.

— Книги, изучение языка, вообще какое-либо занятие — спасение для заключенного. Именно книгам я обязан своим выздоровлением. Когда стало невыносимо и я повторял самому себе: «Ты уже сумасшедший, сейчас начнется бред, убей себя!» — принесли Брет-Гарта «Искатели золота». Я набросился на книгу, как голодный на пищу. И — чудо! Приключения героев постепенно вытеснили из моей головы черные мысли. Мой мозг прояснился, нервы окрепли, я заказывал что-то новое и читал, читал... Никогда книги не были мне так близки и дороги. Я жил жизнью героев, думал вместе с ними, страдал, любил, ненавидел, я будто входил в другую жизнь.

— Ты в нее и вошел, мой друг, и в этом сила твоя и победа, — сказал Сергей. — Нет ничего страшнее неверия, утраты определенности. Тогда человек кончается. Остается его плоть, а душа, дух, интеллект летят в тартарары. Мы с тобою убедились в этом, будучи за границей.

...Просидели около двух часов. Уже прояснилось, исчезла надоедливая мгла. Где-то за окном, среди первой молодой листвы, попискивала синица. Николай даже потянулся к окну, да так и застыл, вслушиваясь в незамысловатое пение птицы. Встреча, дружеский разговор, выпитый кофе взбодрили его, влили свежие силы. Это был уже не тот бледный, с синяками под глазами незнакомец, что неожиданно встретился в воротах Летнего сада, а решительный, хотя немного и помятый жизнью, человек. Он был еще по-девичьи мил, но суровость борца явно светилась во всем его облике.

Кравчинский достал из нагрудного кармана часы, взглянул, молча положил назад.

— Ты торопишься? — спросил Николай.

— Скоро обед. Надо торопиться, чтобы не пропустить графа Палена.

— Зачем тебе граф Пален?

— Есть интерес. Хочешь, пойдем вместе.

— Не понимаю... Ты действительно с ним встретишься?

— Думаю, что да. Потом все поймешь... Потом. — Сергей подозвал официанта, рассчитался, небрежно бросив «на чай», и они оставили кафе.

— Пален — один из самых злостных наших врагов, — сказал Кравчинский уже на улице. — Это он настоял на применении к осужденным жестоких мер, добился отстранения присяжных заседателей от участия в политических делах. За это он должен поплатиться. И плату с него возьму я лично. Вот для этого я должен выслеживать зверя, чтобы знать его повадки.

— Что ты задумал,