– Не переживай, – сказал я, пятясь от Люцифера. – Я никогда не притронусь к этим тварям.

Поход был семьей. Они работали вместе, доверяли друг другу, наслаждались обществом друг друга. До появления Альберта и Моза было шесть мужчин и четыре женщины. До Эмми детей не было, и все взяли ее под свое крыло, как курицы-наседки. Эмми проводила много времени в компании сестры Ив, но и в одиночку свободно передвигалась по палаточному лагерю, помогая где можно, но по большей части принося радость. Она все время носила соломенные шляпы сестры Ив с широкими полями, чтобы низко опустить поля и спрятать лицо, если появлялся кто-нибудь из внешнего мира. Я уверен, что все в походе знали, что она не родственница сестры Ив, но не думаю, что они знали ее настоящее имя, а если и знали, то им было все равно.

Некоторые из мужчин выглядели весьма суровыми. Димитрий со своей лысой головой, огромной грудной клеткой и татуировками. Торч, один из музыкантов, чьи волосы походили на выкашлянный кошкой комок. Тсубой, паренек примерно одного возраста с Альбертом, чье лицо, во всяком случае правая сторона, представляло собой мешанину шрамов. Уискер рассказал мне, что Тсубоя выбросили из поезда, на который он пытался забраться без билета. Хотя дети с походом не путешествовали, не все женщины были бездетными. У Сайприсс, женщины с экзотической внешностью и длинными волосами цвета ночной реки, было трое детей. Но их у нее забрали из-за пьянства. Она бросила пить – по крайней мере я никогда не видел, чтобы она пила, – и когда Эмми оказывалась поблизости, ее лицо озарялось, словно в сердце у нее загоралось теплое пламя.

Свои немногочисленные пожитки все хранили под койками, где их было бы легко украсть. Но никто не воровал. В некотором роде они не отличались от детей Линкольнской школы, которых собрали вместе почти без всего. Но Линкольнской школой управляли люди, подобные ДиМарко, Черной ведьме и ее похожему на ящерицу мужу, и общим у нас там был страх. В походе же все пронизывал дух сестры Ив, и это меняло все.

Дни были расписаны по часам, и свободное время выпадало редко. Вся необходимая работа выполнялась с утра: почистить картошку, залатать брезент, убрать мусор вокруг большого шатра и по всему палаточному лагерю. Пара мужчин брали один из пикапов и отправлялись в соседние городки расклеивать объявления про поход. Когда все дела были сделаны, сестра Ив часто отправляла нас помогать местным. Я узнал, что она прибыла в Нью-Бремен раньше остальных и посетила местных пасторов и католического священника, расспрашивала, кто из их прихожан нуждается в помощи. Мало кто из фермеров мог позволить себе нанять помощников за деньги, и сестра Ив где возможно предлагала за бесплатно помощь своих людей, мужчин и женщин. Почти с того дня, как мы присоединились к походу, мы с Альбертом и Мозом помогали. В первый день мы чинили ограды, на следующий – крышу сарая. Через пару дней я помогал Альберту ремонтировать двигатель трактора, который хозяин уже и не надеялся завести. Мы выпалывали дурман с кукурузного поля, а на следующий день сгребали сено, совсем как у Гектора Бледсо, но в этот раз было по-другому, потому что мы помогали нуждающимся, поэтому труд не казался кабальным. Я подумал, что в Линкольнской школе все могло бы быть совсем по-другому, если бы мы помогали Бледсо потому, что ему была нужна помощь, а не потому, что он с Брикманами наживался на нашем труде.

Каждое утро после посиделок над книгами Сид исчезал на пару часов бог знает куда. Каждый день сестра Ив тоже сбегала, и я не сразу понял причину ее исчезновений.

В конце недели, пока Моз работал в кухонной палатке, Эмми была при нем, а Альберт пытался починить газовый генератор, питающий электрические лампы во время ежевечерних собраний, и нас не обещали в помощь никакому фермеру, у меня выдалось редкое свободное время. Я решил получше узнать Нью-Бремен.

Я пошел в парк с бейсбольным полем, где играли местные дети. Они окликали друг друга и шутили, и казалось, что вся их жизнь состоит из бейсбола и дружбы. Я спустился по холму на равнину у реки, где возле железнодорожных путей высились элеваторы, похожие на башни замка. Рядом с железной дорогой стояла белая церковь с тонким шпилем, на грязных улочках вокруг нее домов было больше, и они были меньше и беднее, чем те, что на холмах. За открытой дверью церкви стонал орган, кто-то репетировал гимны к предстоящей воскресной службе. По путям я дошел до деревянного моста, пересекавшего Миннесоту. Я сел на шпалы, уставился на мутную воду цвета сидра внизу и попытался представить, каково было бы родиться в тихом Нью-Бремене.

Но у меня ничего не получилось. Не потому, что мне отказало воображение, а потому, что я боялся мечтать о подобном. За всю жизнь ни одна моя мечта не сбылась.

После шпал я пошел вдоль берега, по тропинке, протоптанной местными жителями, может быть сюда спускались дети, чтобы наслаждаться всеми приключениями, которые предлагала река. Вдалеке виднелись поля молодой нежно-зеленой кукурузы, доходившей почти до колена, а за ними поднимались холмы, несущие на своих плечах небо. Тем ленивым летним днем, наедине с рекой и красивой долиной, которую она огибала, я почувствовал глубокое желание найти здесь свое пристанище, найти свое пристанище хоть где-нибудь.

Не осознавая, я дошел до того места за лугом, где мы причалили каноэ в тот первый вечер, когда я услышал взывающий ко мне голос ангела из шатра. К моему величайшему удивлению сестра Ив сидела по-турецки на той самой песчаной отмели, где уговаривала всех нас присоединиться к походу. Она сидела одна, повесив голову, и мне стало ясно, что она поглощена молитвой. Мне не хотелось нарушать ее покой, так что я повернулся и как мог тихо начал подниматься по берегу.

– Оди, – тихо окликнула она.

– Извините, – сказал я. – Не хотел мешать.

– Ты не мешаешь. Иди сюда. – Она похлопала по песку рядом с собой.

– Сюда вы уходите? – спросил я. – Каждый день?

– Где бы ни останавливались, я стараюсь найти место, чтобы посидеть в одиночестве. Не всегда место такое красивое, как это.

– Чтобы помолиться?

– Чтобы набраться сил. – Она раскинула руки, как будто хотела обнять реку. – И чтобы открыть сердце красоте всего божественного творения. Если для тебя это похоже на молитву, тогда называй это молитвой.

Было болезненно ясно, что она чувствует что-то, чего не чувствую я, что-то удивительное и наполняющее то место, где я ощущал только глубокую тоску. Она подняла лицо к солнцу, и волосы упали со щеки, открыв длинный шрам.

– Немного напоминает мне Ниобрару, – сказала она.

– Что это?

– Река в Небраске, где я выросла.

– Можно спросить у вас кое-что?

– Что угодно.

Я знал, что это грубо, но меня снедало любопытство.

– Шрам.

Кажется, это ее ни капли не удивило, и я подумал, что ей, наверное, часто задают этот вопрос.

– Помнишь, я говорила тебе, что Бог наделил нас всех изъянами, чтобы его свет мог проникать в нас? Этот шрам, Оди, мой изъян. Он был дан мне в день моего крещения.