В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.[45]

В уголке бумаги виднелся оттиск печатки с непонятными каббалистическими знаками. Многие слова были перечеркнуты, бумага помята, и ощущение правдивости, подлинности этих черновиков не отпускало меня.

— Правда, захватывает? — спросила меня Елизавета Александровна. — Я в этих строках черпаю силу, позволяющую мне жить так долго. Он гений!

Я осторожно перебирала ломкие странички с выцветшими от времени чернилами: вглядывалась в несущиеся профили, пытаясь вчитаться в слова, написанные неразборчивым тонким почерком.

Просмотренные листы я переворачивала и укладывала на стол в том же порядке, как они лежали в конверте. Старушка наблюдала за моими движениями, на ее лице светилась спокойная радость.

Одна страница привлекла мое внимание. По ней шли сгибы, как на конверте, с одного края застыли кусочки сургуча, а на обороте виднелись надписи, что-то мне напоминающие. Присмотревшись, я увидела, что на бумагу нанесены те же знаки и символы, что и на розенкрейцеровском кресте, так некстати вывалившемся у меня из лифа.

Только я собралась спросить Елизавету Александровну об этой бумаге, как в дверь постучали:

— Полинушка, спрячьте конверт, — испуганно произнесла она.

Без задней мысли сунув листок, который держала в руках, в карман, я немедленно положила страницы обратно в конверт и передала его хозяйке. Она спрятала его под одеяло.

— Откройте дверь, — попросила Елизавета Александровна.

В комнату вошел Кулагин в сопровождении Воронова.

— Как ты, Лизанька? — кинулся он к жене. — С тобой все в порядке?

И почему-то странно покосился на меня.

— Г-жа Авилова, — не обращая внимания на взволнованного Воронова, обратился ко мне Кулагин, — где вы находились после того, как покинули гостиную?

— Здесь, у Елизаветы Александровны, — притворившись удивленной, ответила я. — А что опять произошло убийство? О, Боже!

И я картинно всплеснула руками.

— Нет, — поморщился Кулагин, тем самым осуждая мою экзальтированность, — к счастью, никакого добавочного убийства нет. Того, что уже случилось, более чем достаточно для нас всех.

— Тогда в чем причина вашего вопроса? — я приподняла брови. — Если, слава Богу, ничего не случилось, все живы-здоровы, то какое имеет значение, где я была и куда ходила?

— Г-жа Воронова, — не отвечая на мой вопрос повернулся сыскной агент к Елизавете Александровне, — вы можете подтвердить, что последний час г-жа Авилова находилась у вас в комнате и никуда не отлучалась.

— Да, — кивнула старушка. — Мы сидели и премило беседовали. Содержание беседы вас интересует, г-н полицейский?

— Пока нет, но все может быть, — задумчиво произнес он. — Кстати, а где вы были все это время?

— Я плохо себя почувствовала, и Аристарх Егорович проводил меня до спальни. С того времени я не вставала. Пыталась заснуть, но никак не получилось — бессонница одолела. Аполлинария Лазаревна была столь любезна, что навестила меня и скрасила беседой томительные часы. Я ведь уже немолода, сударь, и страдаю от одиночества и болезненной старости. Муж часто в разъездах, а мне в радость собеседники, особенно такие внимательные. Как Полинушка.

Воронова закашлялась.

— Лизанька, — взял жену за руку Воронов, — не волнуйся, у господина агента работа такая — спрашивать. Так что подумай и ответь точно. Он не из простого любопытства выведывает, а на службе в тайном сыске состоит.

— Не заметили ли вы в облике г-жи Авиловой чего-либо необычного, сударыня? — спросил Кулагин.

— Г-жа Авилова — дама из общества! — отрезала Воронова. — Не думаю, что она позволит себе наносить визиты без присущей ей респектабельности!..

— Хорошо, — вздохнул агент, решив не спорить с больной женщиной. — Тогда, пожалуй, я заберу Аполлинарию Лазаревну с собой, она мне может понадобиться для… следственного эксперимента. Пойдемте со мной.

Он сделал приглашающий жест, и я вышла вслед, успев лишь напоследок улыбнуться милой старушке.

Кулагин привел меня в библиотеку и усадил в приснопамятное кресло, с которого я упала, будучи сраженная пылким напором молодого Карпухина.

— Рассказывайте, Аполлинария Лазаревна, — просто сказал он. — Зачем вам отпираться?

— Что именно, Федор Богданович? — спросила я. — Если о том, как я убивала, то ничего не скажу — не знаю и не участвовала в сем. Ищите убийц в другом месте.

— Я не об этом, — отмахнулся он. — Как к вам попал крест, который вы сбросили в воздухоотводное отверстие между этажами?

— Какой крест?

— Вот этот, — агент показал мне знакомую вещицу из шкатулки.

— Почему вы считаете, что это сделала я? Может, я вообще этот крест впервые в жизни вижу?!

— Прекратите отпираться, г-жа Авилова! — Внешне Кулагин казался спокойным, но, как мне показалось, уже начал закипать. — Кто, кроме вас и Карпухина, знал об этом? Покойные Мамонов и Иловайский? Но их нет, а вы здесь. И сделали это так: Карпухин сидел в гостиной, а вот вы как раз там отсутствовали. Вполне логично предположить, что, выйдя из гостиной, вы решили таким образом повлиять на убийцу и заставить его сознаться. Вы пролезли в отверстие за шкафом, кстати, там порядочное количество отпечатков ваших туфель, и сбросили неизвестно как к вам попавший крест сквозь вентиляционную решетку. Поэтому я требую рассказать мне: откуда вы его взяли и почему вы считали, что тем самым раскроете убийцу?

— Да ничего я не считала, — вяло отмахнулась я, не желая больше таиться. В конце концов, из слов правительственного чиновника выходило, что он не считает меня убийцей, и поэтому можно спокойно ему все рассказать. — Он сам выпал.

— Как выпал? Откуда?

— Отсюда, — я показала на лиф. Кулагин слегка порозовел и отвел глаза.

— И как же крест туда попал? Насколько я понимаю, у вас уже есть нательный крест и, конечно же, не такой величины, как этот розенкрейцеровский.

Отпираться было бессмысленно. Прошло немного времени, и я убедилась, что сыскные агенты не зря получают свое жалование. Кулагин вытянул из меня все: и то, как я обнаружила тайник, и зачем я путешествовала по крышам. Я не рассказала только о документах, найденных в шкатулке вместе с крестом. Если бы не обрывок пушкинского черновика, я бы не скрывала, но сейчас мне захотелось самой сравнить и проверить, не ошибаюсь ли я, полагая, что в моих руках оказались две части одного документа. В противном случае мне бы пришлось расстаться с бумагами и я никогда бы не узнала тайны, безумно волновавшей меня.

А еще я решилась и рассказала ему о разговоре между Пурикордовым и Косаревой. Я боялась, что чиновник поднимет меня на смех, но, услышав слова «приор» и «прецептор», Кулагин отнесся к моим словам более чем серьезно: