В конце концов одна из дам спросила:

«За что твоя мать так тебя не любит?».

Тут я почувствовала, что настало время заплакать.

«Не знаю!» — сквозь слезы прошептала я, а они склонились над моими документами.

«Обратите внимание, ее мать недавно вышла замуж!», — сообщила главная дама, которая сидела в центре стола, и обвела остальных блестящими глазами.

«Ну и что с того?», — не врубилась вторая дама, настоящая идиотка, потому что даже я поняла, что с того. А лысый согласно закивал, пробормотав: «Да, настоящая драма», и попросил меня выйти из комнаты. Я вышла в пустой коридор и заплакала по-настоящему: я вся дрожала при мысли, что сейчас они меня отправят в этот закрытый интернат и это будет конец. И тут кто-то обнял меня за плечи — я испуганно обернулась и увидела Габи.

«Я тоже очень волнуюсь, — сказала она. — Ведь это я поправила иврит в Иннином ужасном заявлении. Я не могла ее отговорить, но втихаря написала в комиссию свое пояснительное письмо, где просила их не принимать во внимание ее бред. Если она узнает, она меня убьет».

Она обняла меня и прижала к себе, и тут открылась дверь и выглянул лысый:

«Ты — мать девочки?», — не поверил он своим глазам.

«Нет, нет, я — Габи Дунски. Я вам написала письмо…».

«А, подруга матери! Можешь забрать ее, наше решение придет по почте».

«А что вы решили?» — обмирая, спросили мы хором.

«Не волнуйтесь, все будет в порядке», — лысый окинул меня прощальным нежным взором и закрыл дверь. Его успокоительный ответ ничего не значил, потому что у нас в Израиле даже умирающему принято говорить, что все будет в порядке.

Но на этот раз все действительно оказалось в порядке — Инес в ее просьбе отказали. В тот день, когда прибыло письмо из комиссии, она пришла в такую ярость, что чуть не порвала струны своей возлюбленной арфы. Она как раз репетировала какие-то океанские волны для очередной йеменской свадьбы, когда Юджин принес письмо из почтового ящика.

«Светка, прочти, что там написано», — попросила она с садистской ухмылкой. Уже сколько лет она живет в Израиле, а чтение писем по-прежнему ее слабое место. Я увидела на конверте штамп комиссии, и руки у меня затряслись, а она продолжала нежно перебирать струны, уверенная в том, что пришло ее избавление.

Я медленно распечатала конверт и прочла — на иврите, как оно было напечатано:

«Взвесив все обстоятельства дела и проведя интервью с госпожой Инной Гофман ее дочерью Орой, воспитательная комиссия постановила отказать госпоже Инне Гофман в ее просьбе о направлении ее дочери Оры в интернат для трудно исправимых детей».

Услышав это, Инес рванула струны арфы так, что в океане началась буря:

«Ты врешь! Не может быть, чтобы комиссия так решила!».

Теперь наступил мой час — пусть она убедится, какая я неисправимая! Я скомкала письмо и бросила ей в лицо:

«Не веришь? Читай сама!».

Она опять рванула струны, представляя, наверно, что это мои бывшие кудри, отшвырнула письмо себе под ноги и притопнула каблуком:

«Да что там такое написано?», — спросил Юджин, который все еще не выучил иврит.

«Пусть она тебе прочтет сама, раз она мне не верит!».

Инес отпустила ни в чем не повинную арфу и подняла письмо с пола.

«Эта маленькая негодяйка отлично знает, что мне нужно три часа, чтобы прочесть такое длинное послание», — пожаловалась она, разглаживая письмо на колене.

«Тогда извинись перед ней и попроси, чтобы она дочитала его до конца и перевела мне на русский», — мудро решил Юджин.

«Я еще должна перед ней извиняться?», — взвилась было Инес, но, вглядевшись в лицо Юджина, поспешно отступила и пробормотала:

«Ладно, Светка, прости и дочитай до конца. Только без вранья!».

В другой раз я бы ни за что не стала ей читать после такого свинского обращения, но мне самой очень уж хотелось узнать, почему ей отказали.

«Выслушав обе стороны, комиссия не нашла в Оре Гофман тех печальных особенностей, которые делают ребенка трудно исправимым. Напротив, члены комиссии были приятно поражены высоким культурным уровнем девочки. Поэтому, в связи со сложной семейной ситуацией, комиссия предлагает госпоже Инне Гофман отправить дочь в частную школу-интернат для одаренных детей».

«А платить за частную школу кто будет, Пушкин?», — опять вскипела Инес.

«А тут про это написано», — сказала я кротко, надеясь, что раз надо платить, опасность моего изгнания из дому миновала:

«Однако, понимая, что госпожа Гофман не располагает достаточными средствами для оплаты частной школы, комиссия предлагает свою помощь в ходатайстве перед финансовым отделом министерства о предоставлении ей для этой цели долгосрочной беспроцентной ссуды».

В сердце моем пылало ликование: Инес всегда утверждала, что ссуды — это хитрая петля, в которую добровольно лезут только идиоты и самоубийцы. А раз она ни то, и ни другое, вряд ли она станет лезть в петлю, даже ради того, чтобы от меня избавиться!

Я радовалась рано — Инес полезла в петлю и взяла ссуду, только бы поскорее спровадить меня с глаз долой. Она так спешила, что даже не дождалась конца семестра, и я пулей вылетела из дому, чтобы приземлиться без парашюта в коллективе несносных одаренных детей, родители которых не сумели найти другого способа от них избавиться.

Когда настал день моего отъезда в интернат, Юджин хотел поехать с нами — чтобы мы выглядели как семья. Но Инес встала на дыбы — никаких сопровождающих, это наше с ней личное дело, и мы должны обсудить его между четырех глаз. Не знаю, откуда она выкопала этот тупой перевод ивритского выражения, обозначающего разговор с глазу на глаз, но именно так она заявила и выпустила когти.

При виде когтей Юджин поморщился, но настаивать не стал, — личное, так личное, езжайте без меня. Тем более, что частная школа — не интернат для преступных детей, она прислала за мной не наряд полиции, а хорошенький красненький миниавтобус.

Не стоит вспоминать, о чем мы с Инес говорили между четырех глаз, потому что вспоминать противно — она всю дорогу выпытывала у меня, как я умудрилась произвести такое потрясающее впечатление на комиссию. Но я не хотела раскрывать ей свои секреты, а хотела наказать ее за то, что она выперла меня из своей жизни, и даже Юджину заткнула рот, когда он пытался за меня заступиться. Под конец она мне так надоела, что я набралась смелости и соврала ей, будто председатель комиссии, пожилой бородатый дяденька, влюбился в меня по уши с первого взгляда и протянул мне руку помощи.

Самое удивительное, что она мне тут же поверила и ужасно огорчилась. Мне стало страшно смешно и я уже хотела было взять свои слова обратно, но тут она захлюпала носом и заплакала. От удивления мне на минуточку стало ее жалко — за то, что она у меня такая неудачливая, а я у нее такая ловкая и умелая. Но до меня тут же дошло, что жалеть нужно не ее, а меня, за то, что она такая жестокая и бессердечная, а я такая беспомощная и безответная.