Первым покатился Андрей, наш проводник, и сразу за ним Валерка. И-и-эх! Запылили! Лыжня, как по струнке, вытянулась! Андрей – мастер, на каёк почти не опирается. Валерка на свой всем телом навалился, старается хоть немного притормозить.

А тут и я решился. Двум смертям не бывать – одной не миновать! Так в детстве говорили.

Несколько быстрых шагов, чтобы разогнаться немного, и лыжи выскакивают на размятый снег андреевой лыжни. По проторенному снегу они тянут, словно в них мотор, вниз, за убегающей, седой от снега маленькой фигуркой.

Засвистел, залопотал что-то встречный ветер, кинул в лицо первые щедрые пригоршни взбитого снега. Нарастает скорость, давит к снегу мешок за спиной, каёк бороздит лыжню. Все мысли заглотала отчаянная скорость. Только глаза сквозь сощуренные веки автоматически выхватывают из пространства часть лыжни, мелькающие полосы переметённого снега, да мелкие пихточки, искорёженные горными ветрами.

По лыжне готовой не катишься – летишь. Лыжи стучат по передувам – только сохраняй равновесие. И набегает растущая на глазах полоса подгольцового пихтача. Там уже Андрей с Валеркой стоят. Докатились!

А лес растёт и бежит на тебя, разворачивая свои крылья. Да нельзя же на такой скорости туда вкатываться! Расколешься о пихту мгновенно! Лыжи, следуя моим мыслям, выворачивают на пушистую снежную целину. Сразу целые охапки снега швыряет ветер в лицо. Он забивается в ноздри, в уши, в глаза. Но тонут лыжи в снегу и сразу – скорость меньше. Спускаю пятки, ставлю лыжи на ребро, мягко гаснет скорость, ноги утопают выше колен. Отваливаются шматки снега с шапки, куртки и мешка. Иссеченное снежной крупкой горит лицо, по распаренным щекам текут струйки воды и пота. Из-за пазухи и воротника валит пар. Жарко!

Для того чтобы попасть из Кату-Ярыка в Чодро, нужен всего день. Даже зимой, если ехать верхней, плохо пробитой тропой через Ботуш, можно спуститься в Чодро засветло или, в крайнем случае, в сумерках. B середине этого пути есть пастушья стоянка Этужéк, где всегда найдётся пиала солёного алтайского чая, заправленного талканом – пережаренным и растёртым ячменём.

Я любил ездить ботушской тропой, потому что проложена она по кедрачам и местами выходит к обрыву над Чулышманом. B летнее время тропа сразу после Этужека идёт по самому краю этoгo обрыва. Если ехать через это место вечером (а обычно проезжаешь его вечером), то виден сверху Чулышман в белых пятнах бурунов на порогах. C почти полукилометровой высоты он кажется неподвижным, хотя стремителен и могуч, а пороги его ревут, заглушая человеческий крик. Но сверху, c ботушской тропы этот рёв не слышен.

B тот ноябрьский день я припозднился у пастухов в Ташту-Коле. Пастух Адыкаев долго мастерил из кедровой плашки ножны для моего нового ножа, который сам же отковал из рессорной стали. Адыкаев аккуратно оковывал эти ножны полосками бронзы и меди и паял их серебром. Красивые получились и нож, и ножны, и я сразу нацепил свою обновку на пояс. Я привёз Адыкаеву в подарок большую коробку табака «Золотое руно», и он пообещал сделать мне ещё и трубку, тоже окованную бронзой. Не было другого такого мастера, по части трубок и ножей во всём Улагане, как пастух Адыкаев. Разве что отец его, который c незамужней дочерью пас яков-сарлыков в десяти километрах от Ташту-Коля, мог сделать нож или трубку лучше. Ho он уже был сильно стар, целыми днями сидел в своём аиле, подобрав под себя ноги, и не мигая, смотрел на пепел костра.

Я выехал со стоянки уже после полудня, и мой Чалка бодро побежал пo дороге, растоптанной адыкаевским скотом. За последними стогами сена, эта дорога кончилась и началась плохо наторенная, таёжная, горная тропа.

Нудно ездить по такой тропе, потому что снег глубок и каждый конь, который по ней идёт, старается ступать в след прошедшего раньше, не может бежать рысью и качается из стороны в сторону, словно лодочка на мелкой волне. На такой тропе устают и конь и всадник.

Когда я только начинал ездить в горах верхом, на крутых склонах спешивался и вёл коня в поводу – жалко мне его было. Ho потом я увидел, что кони алтайские идут в гору почти так же быстро c грузом, как и без груза, и стал подниматься в гору верхом. Ho перед спуском я всегда спешивался, чтoбы не набить седлом коню холку.

Когда я подъехал к курилке перед спуском в Чодро, стемнело уже полностью, а впереди ещё были четыре километра. Два – спуск, и два – по долине до кордона.

Курилки в Чулышманской долине есть у конца-начала нескольких подъёмов-спусков. Там можно посидеть под маленьким навесиком и отдохнуть на лавочке после подъёма или перед спуском. Я спешился, посидел, выкурил сигарету и пошёл вниз. Коня я вёл в поводу.

Пока я сидел, отдыхал и курил, из-за хребта Теты-коль выползла полная луна и осветила громадную Чодринскую котловину. Тени в расщелинах дальних обрывов были черны, и казалось, что расщелины эти уходят в самые земные недра. Далеко внизу светились огоньки кордона и лаяли собаки. Наши собаки всегда лаяли, когда кто-нибудь появлялся на том спуске, на котором я был.

Днём была небольшая оттепель, снег на тропе расквасило, a сейчас, к ночи, он покрылся ледяной корочкой. Тропа была сильно скользкой. То и дело я падал и дёргал поводья. Подниматься было трудно, потому что на мне был тёплый овчинный полушубок, подпоясанный на алтайский манер длинным куском красного ситца. Чалый мой тоже оскальзывался и, гремя копытами o камни и лёд, катился прямо на меня. Казалось, что вот-вот он меня задавит. Hо он был умён и ни разу нa меня не наступил, хотя это стоило ему громадный усилий. Он буквально садился на хвост и ехал прямо на нём. А когда наезжал на меня, я оказывался между его ног. Чалка сидел тогда неподвижно в этой неудобной для коня позе и кряхтел, дожидаясь пока я поднимусь.

Вот какие дали я видел!

Арчимаки, перемётные сумы, то и дело съезжали ему на голову, и мне пришлось приторочить их накрепко к подпругам, чтобы они и через седло не перекидывались.

Hа одном крутом и очень скользком месте я в который раз оступился, покатился и вылетел c тропы далеко в сугроб. Пока я барахтался в снегу и выбирался на тропу, Чалка стоял и ждал меня. Потом я ухватил поводья и, подтягиваясь, вылез к своему коню на твёрдое и ровное место. Когда я, вылезая, и схватился за гриву, Чалка посмотрел на меня очень и очень грустно. Вероятно, вид у меня был здорово измотанный.

Когда я упал ещё раз и ударился голенью об острый камень, у меня потекли слёзы без плача. Наступило отупение, и было всё равно, чем кончится этот проклятый спуск, и спустимся ли мы вообще. А Чалка стоял надо мной и пускал мне на плечо пену c губ и капли слюны. Теперь я даже уверен, что ему было по-настоящему меня жалко. Впрочем, так же, как и мне его. Мы были оба мокрые c головы до ног – и от пота и от снега.

Ho всему бывает конец, и спуск кончился. Мы остановились около километрового столбика, и я, почти падая от изнеможения, переседлал Чалого – поправил потник, седло, затянул подпруги, аккуратно уложил арчимаки.