С конца марта зарядили проливные дожди, и боевые действия практически прекратились. Вода стоит на огневых позициях, вода хлюпает в ровиках, ее постоянно приходится вычерпывать из землянок. А обсушиться негде — все уцелевшие дома и так под завязку забиты либо гражданскими, либо военными. Дрова в округе есть, но свежесрубленные лесины горят плохо, тепла почти не дают, только дымят. Зато и по специальности работать не приходится — в такую погоду никто не летает, ни наши, ни фрицы. К тому же развезло не только взлетные полосы, но и дороги, то есть бензин и бомбы на аэродром доставить почти невозможно.

В один из таких тоскливых и мокрых дней меня вызвал к себе комбат.

— У тебя какое образование?

— Верхнее.

Гогелашвили шутку не оценил.

— Документы есть?

Пришлось еще раз выкладывать свою легенду.

— Хватит, и так понятно, — прервал меня комбат. — Пойдешь в штаб полка писарем. Временно, до получения новой техники. Это — приказ.

Последнюю фразу он успел вставить еще до того, как я успел открыть рот.

— Есть, в штаб.

— Собирайся, машина будет через час. В штабе найдешь пээнша капитана Руденко, поступаешь в его распоряжение. Все, иди.

Штаб полка расположился в нескольких уцелевших домах на окраине маленького поселка. После недолгих поисков я добрался до нужного капитана — смуглого брюнета, судя по характерным ухваткам и выражениям, родом он был из Одессы.

— Вже прибыл? Ступай до старшины Лившица, он тебе место в землянке определит, и пулей обратно, дел невпроворот.

Не успел я выйти, как был остановлен капитаном.

— Постой. Это шо, все твои бебехи?

Из вещей у меня действительно были только командирская сумка, доставшаяся мне в наследство от особиста, и скатка с трофейной блузой.

Моя штабная карьера едва не потерпела фиаско буквально в первый же день — я еле-еле мог писать перьевой ручкой, постоянно макая ее в чернильницу. Пришлось вспомнить времена, когда никто еще не слышал таких слов, как «компьютер», «плоттер» и «автокад», а все чертежи выполнялись тушью на обычном ватмане. Тушь — это не карандаш, в случае ошибки никакой ластик не поможет, разве что лезвие «Нева» от безопасной бритвы, да и то далеко не всегда. Получается иссушающе медленно, зато кра-аси-иво-о! Первый раз, взяв в руки написанный мною рапорт, Руденко поинтересовался.

— Это у тебя почерк такой?

— Это не почерк, это чертежный шрифт. Мне так писать привычней.

За это и оставили. Потом у меня прорезался талант к списанию различного имущества, утраченного в ходе боевых действий и выхода из окружения. А утратили много… Начальник штаба, читая мои акты и рапорты, хмыкал, крякал, изумленно поднимал брови и, вздыхая, в конце концов, подмахивал, оставляя закорючку между своими званием и фамилией, аккуратно выписанными чертежным шрифтом.

Впервые за два года я попал в полковой штаб. Какого-либо антагонизма между «огневиками» и «штабными» я не замечал, по крайней мере, в нашем зенитном полку. Все хорошо понимали, что и штабную работу надо кому-то делать. За то короткое время, что я провел в стенах штаба, мне, естественно, не удалось понять всех принципов его функционирования. Они были очень сложны, а многие скрыты от постороннего глаза. Да и особого желания проводить подобные исследования не было — как ни крути, а я здесь человек абсолютно посторонний, к тому же временный. Но кое-что за его обитателей — как сказал бы одессит Руденко — я узнал.

Командир полка. До войны командовал зенитным дивизионом. За два военных года из капитанов в майоры — невелик взлет, зато не упал. В герои не лезет, но и труса не празднует, во время зимнего наступления в штабе не сидел — передвигался вместе с передовыми батареями. И во время немецкого контрнаступления полк сумел вытащить. Почти сумел, но у других потери были значительно больше.

А вот с замом командира все ясно с первой встречи — хам, матершинник и пьяница. Никогда не мог понять, почему система позволяет существовать таким типам? А они не только существуют, но и вполне комфортно себя чувствуют. Зачем его держат при штабе? Толку от него никакого, по нему же штрафбат плачет! Но, видимо, есть какие-то скрытые от моего глаза связи и подпорки, не позволяющие ему упасть.

О начальнике штаба сказать почти нечего — тих и незаметен. Но штаб функционирует, бумаги пишутся, сводки идут наверх вовремя, значит, на своем месте сидит. А вот его помощник и мой нынешний начальник Руденко явно не на своем. Какая основная работа у ПНШ? Правильно, сводки писать. Наступление, отступление, в своем тылу или в окружении, а вечерняя сводка должна уйти наверх без задержек. Горячему одесскому парню вся эта бумажная возня поперек горла. Ему бы шашку, коня и… Ну хоть батарею, пусть даже зенитную. А здесь он или сопьется, или окончательно потухнет и мимикрирует под общую штабную массу.

Замполит. Этот из кадровых политруков. Карьеры не сделал, по возрасту кабы не старше меня будет, а до сих пор майор. С первого взгляда показался мужиком неглупым и невредным, видимо, так и есть, но в один день услышал я от него такую фразу: «Плохо мы воевали. У мотострелков потери почти семьдесят процентов, а у нас почти ничего». Выходит, он результаты боевых действий по потерям оценивает. Странная позиция.

Нынешние штабные офицеры вышли из комбатов сорок первого — сорок второго и их жизненная позиция: мы повоевали, пусть теперь молодежь воюет. Они уже получили звания, должности, ордена. После Сталинграда перед ними замаячила возможность дожить до победы, и они этот шанс старательно используют, взваливая опасную работу на комбатов и взводных. Сами под снаряды и бомбы, без крайней необходимости, стараются не соваться, предпочитая посылать других. На этом общем фоне, как я уже сказал, выделяется комполка — он идет вперед с огневиками.

Еще один штабной работник, которого я не мог обойти своим вниманием — это, конечно, особист. Предыдущие встречи с его коллегами показали мне, что лучше им на глаза не попадаться даже обладателям безупречной анкеты, а мне и подавно. Этим я старательно и занимался, но за самим старшим лейтенантом приглядывал. К моему удивлению, вполне нормальный оказался парень. Доносы ни на кого не строчил, дела липовые не шил. Как и положено, была у него своя агентура в батареях, но до серьезных мер дела он старался не доводить, предпочитая предупредить потенциального штрафника, чем тащить его в трибунал. Однако каким бы прекрасным человеком ни был наш полковой «молчи-молчи», я прекрасно понимал, что стоит появиться в моей легенде хоть крохотной трещинке, и он раскрутит меня по полной программе.

Еще пара человек, с которыми мне пришлось познакомиться ближе это старшина Лившиц и писарь строевого отдела Семаков. Старшина занимался продовольственным снабжением. Поговаривали, что что-то он с продуктами химичит, но за руку его никто не поймал, а когда тылы подтянулись, кормить стали значительно лучше. Расположение старшины я заслужил, починив пишущую машинку «Москва». Еще в студенческие годы был у меня «Ундервуд» то ли 1894, то ли 1896 года, переделанный на русские литеры уже в годы советской власти. Изношенный механизм хоть и работал, но постоянно требовал мелкого ремонта, с которым я справлялся своими силами. Поэтому, как только появилась возможность, древний агрегат был заменен «Москвой» тридцатых годов, почти такой же, какая стояла в штабе. В принципе, штабная машинка была исправна, и даже не изношена, но сильно загрязнена. Грязь и тормозила лентопротяжный механизм. После чистки — старшина даже спирт для этой цели добыл — и смазки все заработало.