– А ты за неё ответ не держи! – сердито стукнул посохом Избор. – Ты охоронцем сюда приставлен, вот ступай и доложи, как того твоя служба требует!

Пётр, зло зыркнув на волхва, чуть помешкал, с большой неохотой повернулся и пошёл к терему. Уже идя по круговой террасе, опоясывающей второй ярус, он стал ругать себя за то, что поддался волхву. Наверняка княгиня с ним говорить не захочет – не любит она волхвов, считает их виновными в том, что сына отвратили от матери, и оттого Святослав не желает Христову веру принять. Ещё, пожалуй, осердится мать Ольга на него, Петра, да и почивает она сейчас или молится, а он к ней с докладом о приходе волхва… Охоронец замедлил шаг, поразмыслил чуток и решительно повернул назад.

– Не желает тебя видеть мать-княгиня, недосуг ей! – отрезал охоронец, появляясь у ворот. – Да и не верит она истуканам вашим, а только единому богу Иисусу Христу. Так что ступай себе, куда шёл!

Не дожидаясь ответа, Пётр захлопнул калитку перед Избором и удалился в терем.

Кудесник постоял ещё некоторое время перед закрытой дверью с чувством, будто его средь бела дня прилюдно окатили помоями. Потом медленно повернулся и побрёл, не разбирая дороги. И было на душе у Избора великое томление и смущение, и не знал он, как дальше быть и кому ту боль, кроме богов славянских, высказать. Обида и горечь поселились в старом сердце волхва, застучало оно гулко и часто, кровь забилась в висках, а в голове стали тесниться мысли, будто птахи взаперти, просящиеся на волю.

– Не остави нас, Свентовид великий! – взмолился он. – Воспротивься злу, что нынче творится в Киеве!

Пришёл Избор на Торжище и обратился к киянам со словом волховским горячим, и в слове том выплеснул боль свою, и досаду, и обиду – всю без остатка.

– Братья-кияне, я кудесник Избор, которого вы хорошо знаете. Многие из вас приходили ко мне за помощью, коль болезни или лиха какие случались. Теперь же я, Избор, пришёл к вам с болью в сердце…

Удивились кияне таким словам волхва, тесно обступили его, дыхание затаили, чтоб ни слова из речи не пропустить. Как так могло случиться, что кудеснику помощь требуется?

– Вчера Боги светлые, – продолжал Избор, – дали зреть мне видение чудное: победу Святослава над хазарами. Сам Перун будет на челе войска его, и Сварожичи в битве помогут. Зрел я хазар разбитых, и грады их, лежащие у ног княжеских. Радуйтесь тому, кияне!

Голос волхва звучал громко, с чистой силой, в необычной для шумного Торжища тишине.

Люди ещё больше напряглись, потому как не могли уразуметь: если весть столь радостная, отчего тогда болью горят очи кудесника? Отчего хмуро и озабоченно чело его?

– Хотел я вестью доброй с княгиней Ольгой-матерью поделиться, – кудесник сделал паузу, прислушиваясь к напряжённой тишине, – да не приняла она меня и через охоронца своего велела передать такие слова, что и повторять их тяжко… – Избор опять замолчал, словно раздумывая, сообщать ли ответ.

– Говори, Избор!

– Говори, отче!

– Реки как есть! – прозвучало сразу несколько нетерпеливых голосов.

– А слова её были такими, – отвечал кудесник, понижая голос, – что не верит она Богам киевским, а верит только одному богу христианскому. А тот бог кудесников не любит и запрещает с ними знаться, чтоб не поганиться…

Гул возмущения нарастающей волной побежал по толпе.

– Охмурили мать Ольгу черноризцы, – продолжал Избор, – очаровали колдуны греческие, не свои ведь словеса она речёт, а по их чёрному наваждению!

– Да не токмо мать Ольгу, вон и варяги, и купцы многие чужому богу молиться стали. Разве станут они теперь о Руси радеть? Как бы не так!

– Князь с Великим Могуном и кудесниками в поход ушли, а византийцы что хотят, то и делают! Гнать их надо из Киева! – возмущался киевский люд.

Избор поднял руку, прося тишины.

– Мы по гостеприимству нашему, Радогощем завещанному, обошлись с греками по-доброму, храмину свою разрешили им в Киеве поставить, а они нашу мать-княгиню так окрутили, что теперь мы, русы, для неё – поганые! Вот с какой радостью шёл я к вам, кияне, и какой болью довелось поделиться…

Горячие волховские слова падали в толпу, будто жаркие искры на сухую солому, и воспламеняли сердца киян. И ширился тот незримый огонь от сердца к сердцу, и проблесками праведного гнева отражался в очах, покуда не превратился в буйный пожар и пошёл гулять по Киеву.

Избора кто-то из подолян позвал к больному младенцу, и он уже не видел, как крепкий медник с Подола, взобравшись на бочку, кричал, потрясая рукой:

– Срам нам, кияне, перед кудесником и детьми нашими, перед отцами и пращурами! Вспомните, как прогнали мы прочь германских пастырей, неужто не можем теперь купцов греческих и черноризцев из града изгнать? Где мы есть, славяне, у себя дома или в рабстве у Цареградщины?

Воспылавшая буйством толпа заколыхалась, взорвалась криками тысяч голосов, вмиг вооружилась вилами, оглоблями, рогатинами и дрекольем и шумно двинулась к Греческому двору.

Большинство греческих купцов, убрав свои товары, в великом страхе бежали прочь ещё с Торжища, не дожидаясь погрома. Тем же, кто не успел сего сделать, были нанесены многие увечья, а иные так и остались лежать на Торжище, растерзанные разъярённой толпой.

На Греческом дворе кияне, перебив и разогнав немногочисленную охрану, начали громить лавки, бить горшки, упиваться греческим вином и ловить купцов с черноризцами.

Духовник Алексис сидел у себя в горнице, размышляя о предстоящей беседе с Ольгой. Третий по счёту духовник княгини не был похож ни на осанистого Михайлоса, ни на аскетично-мрачного отца Григория. Небольшого роста, лысоватый, среднего сложения, он всегда менялся. Мог быть медлительным и важным или, напротив, говорливым и подвижным, и только его карие глаза всегда оставались пронзительно-внимательными, излучающими скрытую силу, вне зависимости от того, смеялся он или был серьёзен. Основное же отличие нового духовника было в том, что он представлял уже не Римскую церковь, как его предшественники, а Византийскую. Ещё целых два года после посольства Ольги в Константинополь отцу Григорию удавалось не только не подпускать в ближайшее окружение княгини византийских священников, но и убедить светлейшую отправить к кайзеру Священной Римской империи Оттону Первому посольство с просьбой прислать на Русь епископа и пасторов, дабы приобщить русов к истинной христианской вере. Просимые Ольгой епископ и пасторы прибыли только через два года, но Григория среди них не было, и куда он подевался – неведомо. Епископа же Адальберта с посланниками возмужавший Пардус-Святослав вместе с киевскими язычниками, памятуя слухи о причастности немецких пастырей к гибели князя Игоря, прогнали взашей, так что они едва ноги унесли. Это было на руку и византийским христианам, которых Ольга, не дождавшись ответа от Оттона, призвала в Киев после смерти Константина Седьмого Багрянородного. С его сыном Романом они поладили скоро, и на просьбу Романа о военной помощи империи Ольга отправила несколько сот отборных дружинников. В составе морского десанта Никифора Фоки они участвовали в отвоевании у арабов Крита, сражались в Сирии. А Роман в ответ прислал на Русь епископа отца Алексиса, владевшего славянской речью, которому, с божьей помощью, удалось стать личным духовником княгини.