«Неинтересно, неинтересно, неинтересно», – успокаивал себя Арсений Федорович. На самом деле ему было страшно.

Страшно. Как с Наташей Кордашевич. Тогда тоже все время хотелось колбасы и куда-нибудь сбежать, чтобы она отстала. Про «сбежать» не сразу началось. Сначала было много тела. У Наташи Кордашевич была большая грудь, койка в общежитии и соседка Жанет из Мозабмика, которая легко ночевала, где придется, если, конечно, попросить.

Послеармейский Арсений был месяца два, а то и три невероятно популярен. Он вернулся на второй, совершенно девчачий, курс не хилым заморышем, а мужиком, за плечами которого были го-о-оды службы, дембельский альбом и две, но кто бы считал их точно, грязные связи с порочными женщинами. Других возле части не водилось. А эти – ходили, смеялись, носили сигареты и обещали любить до гроба. Они научили снимать Арсения трусы и расстегивать лифчики.

Арсений приступил к занятиям в ноябре, и Наташа Кордашевич сразу взяла его в оборот: конспекты, контрольные, пирожки с повидлом и койка. После первой близости она отобрала у Арсения ремень «монтана» – поносить. Еще она взяла у него поносить белые носки «адидас». А майку – уютную серенькую майку, которую он надевал под рубашку, порвала на тряпки. Сказала: «Только лохи так носят». Мать искала майку постирать, и Арсению пришлось врать, что он забыл ее на физкультуре. Потом про ремень – тоже на физкультуре. А потом мать догадалась и сильно напряглась. До конца сессии мать ходила черная и злая. Думала, что он вылетит и всунуть назад будет трудно и дорого. Но Арсений не вылетел. Не учил особо, но и не вылетел. Потому что Наташа Кордашевич. Она была везде со своей большой грудью, шпаргалками, удачно разложенными билетами: «на первом я загнула уголок, на четвертом – грязь как будто кто-то плакал и размазал тушь». Арсению не было интересно, зачем она это делает. А матери было: «Замуж девица твоя хочет? Нет? Да?» – «Я жениться пока не собираюсь», – огрызнулся он. «Вот и скажи ей об этом. Вот и скажи!»

Он сказал. Жанет как раз вернулась с каникул и привезла целые сумки веселого и казавшегося красивым шмотья. Джинсы, свитера, футболки… Не понятно было, что для мальчиков, а что для девочек, и вся общага визгливо примеряла-прикидывала, собираясь купить или выпросить у доброй Жанет в долг. Арсений тоже примерял какие-то штаны, убеждаясь, что его варенки – куда как лучше, и мать ни за что не раскошелится еще на одни, и будет еще бухтеть про одну задницу, на которую двух штанов все одно не напялишь. Наташа Кордашевич сказала: «У нас один размер. Когда мы поженимся, у тебя будет двойной гардероб. И у меня тоже. Смотри!» Она крутилась у Арсения перед носом в его собственных купленных матерью штанах. Они действительно сидели, как влитые, но это были его штаны, и он не собирался ими делиться – ни сейчас, ни потом. «Мы не поженимся», – сказал он раздраженно. «Почему?» – спросила Наташа Кордашевич. «Потому что я не хочу». – «Ты меня не любишь?» – протянула она капризно и стала похожа на лошадь. Она и без того была похожа на невысокую, но тяжеловесную лошадь, с которой можно в поле, но нельзя на скачки или в цирк. А в этом дурацком капризном «почему» он услышал настоящее «и-го-го», разозлился, но как-то сразу устал и испугался, что нужно говорить дальше, объясняться, выслушивать. «Ты меня не любишь?» – снова спросила Наташа Кордашевич. Он мотнул головой: «Нет».

А штаны эти, вторые, внеплановые штаны, у Жанет пришлось купить, потому что он ушел в них, ушел, трусливо или гордо, тут было не ясно, прекратив этот бесполезный разговор.

Когда Наташа Кордашевич вскрыла вены в третий раз – на лестничной площадке, перед его дверью, перед квартирой, которую мать выменивала долго и доплачивала за нее много, доплачивала за центр, за соседку – старую балерину, и соседа – тренера по боксу, за целую семью на третьем этаже, где все были начальниками в третьем поколении, – когда она вскрыла вены, на этот раз правильным движением вдоль, чтобы умереть, а не поперек, чтобы напугать… Когда снова брызнуло, выпулило кровью-фонтаном, Арсений втащил ее в дом, пытался, идиот, промокнуть, перевязать, отмыть, отмыть – ее и площадку, а она, Наташа Кордашевич, все орала: «Почему? Почему?» Надо было звонить в «скорую», но тогда ей могли бы пришить «дурку»… Но пусть бы и пришили, только не из его квартиры. И умереть, если так хочется, она тоже могла бы в каком-то другом месте. Номер хирургии, где Димка подрабатывал санитаром, дали в справочной. И он, все еще друг, оказался там, на дежурстве. Счастливый случай. Счастливый билет. «Приезжай, она вскрыла себе вены, приезжай срочно, бери такси. Деньги есть».

Да, деньги были. Сто рублей он скопил, чтобы были свои. Сунул Димке легко, не жалея: «Забери ее. Забери куда-нибудь…» – «Одевайся, поехали вместе», – сказал Дима. И Арсений завизжал: «Какое вместе? Я не хочу вместе. У меня ворс во рту от одеяла, когда я ее вижу. Я как будто все время полиэтилен жру, когда она рядом. Я не поеду. Увольте». Вот это «увольте» вообще неизвестно откуда взялось. Но, кажется, прозвучало убедительно. Дима увез ее. Наверное, зашил и, наверное, успокоил. Она забрала документы, отчислилась и поехала, как говорили в группе, по монастырям. Через два года вернулась – восстановилась, написала на него жалобу ректору, требовала разбора персонального дела и всеобщего комсомольского собрания… Арсений встречал Наташу Кордашевич на факультете, но она никогда не поднимала на него глаз и не здоровалась. Носила его варенки, его ремень, носки «адидас» и черный платочек, завязанный узлом под горло.

Арсению было страшно, потому что он ничего не понимал и совсем не знал, как с этим можно разбираться. Он боялся совсем не того, о чем беспокоилась мать. Не вылета из университета, не тюрьмы за доведение до самоубийства. Здесь все было ровно и плоско. Материн страх не трогал и казался досадным и почему-то пыльным. Он боялся, что Наташа Кордашевич может добиться своего. Исхитрится и проглотит, украдет, посадит на цепь, увезет в село к своим родителям. Или, например, зарежет. Она больше не была похожа на лошадь. Курсируя между церковью и комсомольским бюро, она стала похожа на ядерный удар, который вот-вот состоится, а потому надо двигаться в эпицентр, чтобы сократить муки ожидания, чтобы закончить это все быстро. Но у Арсения не было аргументов, которыми это дело можно было бы кончить.

Однажды он разделся догола и долго и подробно разглядывал себя в зеркале. Ничего достойного вот этой всей дикости или любви, или как там это у нее называлось, он не увидел. Он сам бы на себя не клюнул и не повелся, он не смог бы повеситься или пораниться из-за себя. Ну, ничего такого, ничего абсолютно. Мужества рассказать Наташе Кордашевич о своей пустячности у него не хватало. А друг Дима… Как будто друг… зачем-то вернул сотку и сказал: «Хватит, Сеня, больше не хоу». – «Мне что – тоже вены вскрыть, чтобы ты меня не бросал?» – спросил Арсений. «Не смешно», – ответил Дима. И это тоже, в целом, уже было ровно и плоско. Чуток разве что саднило, детская дружба, вместе со школьной скамьи, то да се… но по сравнению со страхом оказаться на цепи, было полной ерундой.

В этой тягучей болотной истории Арсений ощущал устойчивую нехватку – воздуха, движений, маневра, жизни в том виде, какой она казалось правильной. Нужно было что-то чувствовать и понимать, но он не мог и не представлял, с какой стороны к этому всему подобраться. Хотелось крепко зажмуриться, а потом резко открыть глаза – и чтобы все было, как было. Пусть даже и с Наташей Кордашевич, но той, нетяжелой, полезной Наташей, которая была к нему щедрой и невзыскательной. И еще постоянно хотелось колбасы.