Ольга Петровна пришла к Старому Вовку и снова помыла окна. Вовк смотрел на птиц. Но она не обижалась и не бросала в него тряпкой. Просто села у ног и сказала: «Кайдаш спрашивает, чего я хочу. Я думала-думала… Вот, например, приехать к родителям на прикрепленной машине с шофером, выйти красиво, а там – ссаный подъезд и соседка обязательно спросит: «А чего не замужем?» Или чтобы Сука не родила. Чтобы было, как было и муж-бездарь – со мной, а не с ней. Ну, вот он со мной – и что? Или список… У меня есть список, который сделает любого умным. Я оттуда достану факт, а все станут и рты пооткрывают. А потом я думаю, кто эти все? Какие у них лица? И ничего не вижу. Нет никаких всех. Может быть, я на трибуне? Конференция или какой-то съезд. И все хлопают, встают, просят сфотографироваться. А говорю на камеру: «Это может сделать каждый». А что сделать? Или пойти в магазин и покупать все, не глядя на цены. Вообще не спрашивая, сколько стоит. Что понравилось, то и купить. И каждый день в новом, а девочки из отдела и эти, с кафедры, чтобы рты раскрыли и считали меня иконой стиля. Как Мерил Стрип. Или делегация. Приезжает делегация и видит, что мой отчет – самый лучший. И самый рейтинг у меня высокий. И приглашают по обмену. А я захожу в Оксфорд и достаю визитку, а там написано большими буквами «дура набитая». Потому что все желания у меня, как будто я их у кого-то подсмотрела, стырила. Что мне ему ответить? Думаете, собраться? Выбросить эту чушь из головы и работать? Делать реформы? Вот прямо сейчас так и сказать. Да? Пойти и сказать: я хочу делать реформы? Или я и это у кого-то подцепила? В телевизоре, наверное. Собраться и захотеть… Я знаю, что вы в меня верите. Вам уже и в не в кого-то больше. Я одна и осталась. Потому что я не за деньги. Собраться и захотеть, да…»

Ольга Петровна поцеловала Вовка в коленку, накрытую пледом, сплюнула ворсинки, попавшие в рот, дождалась сиделку, чувствуя, как тошнота отступает. Она решила, что откладывать разговор с Кайдашем не имеет смысла и поехала к нему домой, отправив смс: «Срочно надо поговорить. Буду через полчаса».

Реформы… Ну да, реформы. Тогда есть всему место и оправдание. И не замужем, и почему публика встает и аплодирует, и в Оксфорд тоже не напрасно, и подъезды в процессе реформ перестанут обссыкаться. Складывалось вроде… Складывалось…

Ольга широко и спокойно улыбнулась и с облегчением выдохнула.

«Вы готовы назвать свою картину?» – мягко спросил Питер.

«Картину? – она испугалась и сразу съежилась и по привычке чуть не умерла. – Да. То есть нет. То есть вы позволите мне еще немного… Мне еще немного надо, можно?»

* * *

В поезде «Киев – Война»… Кто так назвал? Я не знаю, но звучит, согласись, круто. Круто, как звучит и выглядит все, когда люди сами себя не слышат и не видят. Если девушка снимает колготки – это не стриптиз. Даже если она снимает их по делу… Я, конечно, за честную голость. Но колготки. Скажи?

Поезд «Киев – Война» – это про зоопарк. Про заповедную зону, куда можно привести посла Люксембурга или очень левого французского интеллектуала. А потом увезти обратно. Из войны в Киев. В ресторан… Я не обижаюсь. Я смеюсь. Я люблю, когда люди снимают колготки даже, если их не носят. Это прикольно: шесть-семь-восемь часов комфортного пути и начинается экзотика: окопы, блиндажи, сральня в трансформаторной будке. Сральня, не спальня. В бывшей трансформаторной, не волнуйся, не идиоты. «Клэ», – как говорит Гай. Павлик-мажор говорил: «Классяра». Путешествие в другую жизнь.

Потом это оденут в мрамор и снимут много-много сериалов. Про меня там тоже будет эпизод. Но режиссер его вырежет, потому что напряжения – ноль и место действия возле туалета – так себе, прямо скажем, так себе. Я стою. Она стоит. Впереди. Рыженькая, сто пятьдесят пять сантиметров. Мы с ней – очередь. Она что-то слушает в наушниках, я смотрю в окно. Вместе едем. Вместе стоим. Она оборачивается вдруг и говорит: «Ой». Я улыбаюсь, потому что это «ой» такое смешное и многообещающее. Я улыбаюсь, потому что мы оба стоим для тела и нет и не будет больше никаких возможностей потом превратиться в эльфов. Она говорит: «Я хочу вас пропустить вперед. Потому что на сейчас – это единственное хорошее, что я могу для вас сделать за то, что вы меня там защищаете». В общем, с одной стороны – дура. С другой – дурочка. Что тут выбрать? Рыженькая… Я говорю, что умею ждать. Она хихикает и говорит, что тоже, тоже умеет. Она решительно заходит мне за спину. Теперь я впереди. Первый в нашей очереди в туалет. Она делает паузу и нападает сзади. Обнимает меня двумя руками. Прижимается. Ее голова – между моих лопаток. Я говорю: «Осторожно, там уже могут быть крылья. Они хрупкие, учтите…» Она смеется всем телом и держит меня крепко. Я кладу руку на ее ладони, сначала правую. Потом левую. Четыре руки на ремне. Я желаю тому, кто в туалете, большого человеческого запора. Потому что мне все нравится. Она рыженькая, и я не знаю, как ее зовут. Ты б, как режиссер, такое взял?

Я не могу собрать слова в кучу. Ты делаешь меня мягким и размазанным по тарелке. Я похож на манную кашу и говорю ерунду. Я тебе кролик, доктор? Я тебе заяц, которого ты приручаешь?

Гай говорит, что если ты знаешь телефон на память, то это телефон самого главного человека в твоей жизни. А Академик говорит, что в таком случае мы все должны жениться на «скорой помощи» и усыновиться полицией и пожарными. А Гай говорит, что Академик слишком любит косить под идиота. Рыженькая продиктовала мне свой номер. А я держал ее за руки, и мне нечем было записать. И не на чем. Разбуди меня завтра, не давай таблеток, не говори со мной ни о чем, и я буду называть тебе цифры ее телефона, могу даже напеть.

Ты заметил, что этот поезд они всегда называют «Киев – Война», но никогда – наоборот? В их голове он идет только в одну сторону. Но вообще-то – каждый день – он идет и в другую. Попробуй это на вкус: поезд «Война – Киев». Можно подавиться. Страшно же, да? Каждый день «Война – Киев»…

Когда наступит время и мы – как страна большущих людей – снова проявимся где-то рядом с Магелланом и Генрихом Путешественником, это все придется долго-долго объяснять. Вот про эту войну, про рашкинскую войну против нас. И посол Люксембурга нам не поможет. Потому что экстремальные туристы не в счет.

Хотя вот Колумб… Ты тоже веришь, что он поехал в Индию за специями? Что он, сука, был пламенным торгашом? Да? Вот реально, сидел такой и думал, как бы привезти в Мадрид перца подешевле? Перец как национальная идея. Плюс гвоздика и шафран. Сам бы ты десять лет подряд мог бы просыпаться с мыслью о перце? Ну? Ладно, уменьшаем масштаб катастрофы. Ты веришь, что его навязчивой идеей была короткая дорога в Индию, где, конечно, можно купить много дешевых специй? Такой навязчивой, что ты был бы готов сдохнуть по пути. Утонуть – в лучшем случае. Почему вы все думаете, что если в вашей голове говно, то у всех тоже говно?

Кристобаль Колон, в Испании он называется так, Кристобаль Колон, дорогой доктор, был уверен, что где-то там, очень далеко, и да, скорее всего в Индии, существует рай. Мир до грехопадения. Дети Адама и Евы, рожденные ими, не спрашивай меня как, рожденные ими до искушения. Кристобаль Колон был одержим идеей Божьего царства, в котором нет боли, беды и крови. Земля имеет форму груши. У черенка есть место, подобное соску женской груди, высокое, самое высокое место в мире, где начинается вход в рай. Его можно увидеть и исследовать, в него можно войти. Это я не я брежу. Это он. Почти голые люди, которых он встретил, наверное, сильно удивили. Если он врал про рай и все-таки искал перец. Но если нет… Представь, если нет. Целых несколько минут он был абсолютно уверен в том, что рай существует. Стоило плыть, стоило… А когда эти голые люди оказались не теми, за кого он их принял, то сразу захотелось золота и рабов. И тут ты прав: в каждой голове – говно. Но и рай тоже. В разных пропорциях просто.