Я – пассажир поезда «Война». Пункт назначения тебе известен.

* * *

Жена Арсения Федоровича, Мила, тоже была похожа на гриб. На гриб-лисичку. Милая пара, милый дом, милые комнаты, в которых можно потеряться. И «стиль убранства» – именно это пришло в голову, и Ольга Петровна весело улыбнулась «истории мировой культуры», которая не забылась, обсела правильными словами и пустила кое-какой даже корешок. Стиль убранства этого милого дома принято было высмеивать и называть «пшонкой». Ольга Петровна этого смеха не понимала, зато понимала про «анфиладу комнаты», «колонный зал», «тяжелые хрустальные люстры», «канделябры» и даже про «кожаные диваны» понимала, хотя и не разделяла, считая их пустяковым излишеством. У американского президента Трампа, кстати, тоже был такой стиль. Но, кажется, без диванов.

Слоники Старого Вовка смотрелись хорошо, уместно. Они стояли в открытом книжном шкафу, на полке, впереди томов «Большой советской энциклопедии». Сам Арсений в бордовом бархатном халате тоже был хорош.

«Что ты хочешь?» – спросил он. Спросил, а значит, не забыл.

«Я хочу проводить важные реформы…» – прошептала она, понимая, что говорит какую-то несусветную глупость.

«Смешно, – невозмутимо сказал он. – А дальше?»

«Мы бы могли разработать подробную систему рейтингования преподавателей. Учесть и включить все моменты. Сделать коэффициенты. Умножать на них. И делить. Можно даже через компьютер. Все моменты… Кто лучше, кто хуже… Чтобы было ясно. Подробную…»

«Подробную и не выполняемую, – равнодушно усмехнулся Арсений. – Больше правил – больше не выполнений, больше требований – больше нарушений. Больше нарушений – больше зависимости. Мне нравится ход твоих мыслей… Что еще?»

«Борьба с плагиатом… Чтобы не списывали все у всех…»

«И где здесь деньги?» – он сделал ударение на слове «здесь». И Ольга Петровна послушно завертела головой, внутренне съеживаясь, но и соглашаясь, да, что деньги – главное. И вот эти позолоченные ручки, и вензель «Версачи» на халате Арсения Федоровича, и люстра, конечно… Все это было про деньги. И Ольга Петровна догадалась, что реформы – это про деньги. Ей, конечно, нужно было время, чтобы все обдумать. Но бежать из этой прекрасной квартиры и снова переносить разговор было недальновидно. Однако и застывать здесь коринфской колонной было тоже как-то глупо.

«Наверное, мне лучше умереть», – сказала Ольга Петровна и зажмурилась.

«Да, – согласился он. – Но не сейчас и в каком-нибудь другом месте. А про плагиат хорошо. Поставим программу и будем прогонять все работы. Все работы – курсовые, дипломные, диссертации тоже. И не бесплатно. Хорошая идея. Хорошая. Думай еще, Ольга. Думай».

Ольга Петровна радостно закивала и увидела, что он – совсем даже не шампиньон, а вполне себе ничего. Мужик. Вполне себе третий. И может быть записан в биографию не как равнодушный стыд, а как страсть и влечение, преодоленное правильным пониманием чести. Как сильное, обезоруживающее чувство, как близость, выросшая на роковой, но в рамках пристойности, почве. Она не позволила себе быть наивной и записать Арсения по части любви. Но кто знает, кто знает…

Когда все дружно и покорно проголосовали за нового и, как говорили, молодого и прогрессивного ректора Кайдаша, Ольга Петровна подстриглась. Кардинально коротко, до «ежика». Отец фыркнул и сказал: «Тифозная, что ли?» Но она только легко рассмеялась. И матери, скорбно поджавшей губы: «Женщины в твоем возрасте должны носить длинные волосы, собранные в улитку, а не это», – рассмеялась тоже… Подумала, что у нее, как у Самсона, с волосами ушла дурная сила и что ее совсем не жалко.

С этим новым «ежиком» она чудесно выходила на фотографиях и не боялась теперь несимметричности своего лица.

Арсений считал ее своей правой рукой. И Ольга была ему верной, такой же верной, какой была Старому Вовку. Реформы крутились, как лотерейный барабан. Она оказалась неутомимой выдумщицей новых правил и подходов, она просыпалась среди ночи от сладких революционных грез и неутомимо записывала их в красивый кожаный блокнот. Она назначала сезонные цвета, приемлемые для появления в стенах университета, писала инструкции для проведения телефонных переговоров, она придумывала тренинги по продвижению европейских ценностей в системе образования и даже освоила пауэр-пойнт, чтобы делать для них презентации. Она ощущала необыкновенную легкость, хотя каждый месяц немного прибавляла в весе, а значит, в солидности. Она принимала иностранные делегации, умиляясь маленьким бутербродам, которые сама же научила делать всех сотрудников своего отдела на курсах по публичному администрированию, которые тоже придумала и пробила им грантовое финансирование сама. Маленькие. Просто крошечные – на один укус – со шпажкой в середине – с виноградинкой или маслинкой, кусочком сыра, огурчика, лосося… Они, это гоноровые иностранцы, никогда не съедали все. Ольга Петровна собирала со стола остатки и везла их Старому Вовку – просто показать, как это теперь работает и какая она молодец.

Старому Вовку не становилось хуже, поэтому дочь не забирала его в Берлин. Но лучше тоже не было, хотя сиделки, уходящие навсегда и приходящие вместо ушедших, говорили, будто бы ему лучше. И аппетит, и интерес к жизни за окном, и даже появившаяся улыбка… Ольга Петровне улыбка не доставалась. Но она привыкла и не обижалась. Вросший в кресло Вовк стал ей настоящим другом, и она ему тоже. В его парализованном молчании было много бескорыстия. И в окнах, которые она протирала, не так рьяно, как раньше, скорее по привычке, для начала разговора, тоже было много… Она не думала больше о том, как он поправится, встанет, вернется и отвоюет свое. Возможность поплакать в колени была значимой сама по себе. Хотя плакать хотелось все меньше: жизнь менялась, но без скачков, ровненько и постепенно. «Я, как Вергилий, – говорила Ольга Петровна в свою волшебную невидимую никому камеру. – Я теперь, как Вергилий, а он, Вовк, мой маленький Данте. Я рассказываю ему, как изменился рай и каким другим, принципиально, знаете ли, другим стал ад. Совсем другим. Тридцать вот этих его процентов мы больше не держим. Мы их отпускаем, мы отпускаем их в Европу. Потому что нам они – незачем. Одни только нервы и лишние движения. Думаю, что со мной это ему проще понять, чем без меня».

К стрижке она купила новую одежду – разных, назначенных ею самою, сезонных цветов. Синий для зимы, размытый желтый и тихий сиреневый для весны, плотный серый и густой бордовый для осени. В желтом и сиреневом она попала в Париж. Не Оксфорд с докладом, но для первого раз – очень мощно. Очень мощно. Он обрушился на нее, этот неожиданный Париж с несуществующей в одном месте Сорбонной, с удивленными лицами профессоров, которые не поняли, зачем она приехала и зачем им, французам, двойные дипломы с университетом, имя которого они услышали впервые и тут же забыли. И это было обидно, но не так уж важно, потому что еще Париж обрушился на нее улицей Риволи, где она почему-то расплакалась от ощущения напрасно потраченной жизни, зелеными железными стульями в Люксембургском саду, Вандомской площадью, отелем, где последнюю ночь своей жизни спала принцесса Диана, и гидом, которого нашли в социальных сетях девочки из отдела. Нашли как своего, «нашего выпускника». И он оказался тем умником… Тем умником с репликой… Тем умником, имени которого она не запомнила и теперь стеснялась спросить.