Получается, если суммировать вышесказанное, самурай, конечно, должен почитать ками и Будду, но не должен при этом превращаться в монаха (хотя в идеале монаха самураям нравились прежде всего суровая дисциплина и самодисциплина, а также искренность и чувство сострадания), ибо это сделает невозможным всякое нормальное несение службы. Неудивительным после этого кажется рекомендуемое многими писателями-самураями прохладное, а иногда и несколько пренебрежительное отношение к приметам, гаданиям, «счастливым и несчастливым» дням, а зачастую и вообще ко всему комплексу буддистских и синтоистских «народных поверий» и суеверий.

Похоже, истоки самурайской идеи верности, долга и чести (все это объединяется японскими понятиями он, макото, гири и гиму) следует искать не в их религиозности, а в культивируемой древними и средневековыми японцами (как и многими другими традиционными обществами) «морали видимостей». Американский антрополог Рут Бенедикт в своей книге «Хризантема и меч» определяет японскую мораль как «мораль стыда» – т. е. предписывающую не делать того, за что может быть стыдно перед окружающими и перед самим собой. Совестью воина становятся окружающие, в том числе враги, отсюда колоссальные усилия, направленные на то, чтобы «не потерять лицо», не опозориться и т. д. По словам Мисима, «это не интроспективная мораль, а мораль пристального внимания к внешней стороне жизни», но от этого она не становится менее ценной или действенной. Подлинный самурай не должен казаться усталым, испуганным, тщедушным, больным, унылым (хотя он, как и любой человек, естественно, может испытывать все эти чувства), и, неустанно следя за этим, он может преодолевать все это внутри себя.

Но такая мораль – не аналог лицемерия или внутренней черствости. Понятие совести прекрасно известно традиционной японской морали, оно отчетливо выражено в одной танка Хэйанской эпохи, где замужняя дама отказывается встретиться с влюбленным в нее придворным, говоря, что люди, возможно, и не увидят его прихода, но что она ответит, если ее спросит ее же собственное сердце, т. е. совесть?

Самурай не должен был быть и «сухарем» – проявление разнообразнейших чувств вполне позволялось во многих ситуациях. Идеальной считалась гармония искренности и внешней безупречности – самурайский идеал тяготел к образу личности «без страха и без упрека», как, впрочем, и рыцарский. Так что верность господину, семье, клану (а позднее – императору как наивысшему символу японской нации) произрастала и из такой добродетели, как искренность, и понятия чести. В самурайской традиции они тесно переплетены между собой. Конечно, «искренность» (так мы будем переводить за неимением лучшего аналога японское слово макото, имеющее еще и смысловой оттенок «благодарности») в большей степени является внутренним чувством, но может иметь и внешние проявления, а честь (гири) направлена вовне, но переживается и внутренне – даже если никто не порицает за бесчестный поступок, оставшийся неизвестным, все равно он переживается человеком, в том числе самураем, как бесчестный.

Итак, верность описывалась как проистекающая из искренности (которая является вполне иррациональным чувством, неким велением души) и чести (то есть совокупности одобряемых обществом моральных принципов, включающих репутацию, «доброе имя»). Важнейшим в понимании того, «почему идеальный самурай обязан был быть верным», в данном случае нам кажется японское понятие «благодарности и отплаты за добро» (связанное, в том числе, и с идеей кармического воздаяния). Мораль традиционного общества типа японского – это прежде всего мораль, основанная на личных взаимоотношениях, а не современной абстракции «человек – государство» или «индивид – общество». Можно сколько угодно принижать бусидо, называя его сословной или даже клановой моралью, это дела не меняет (конечно, он исторически обусловлено местом, временем и условиями возникновения, но, как и любая другая подобная система, содержит немало универсального, «всечеловеческого»). Естественно, принцип благодарности (в конфуцианской его трактовке) из такого, который важен для отношений между людьми, превращается в универсальный принцип, который движет судьбами стран и Вселенной.

Японское понятие он – это чувство благодарности и признательности человека по отношению к тем, кто занимает более высокое по сравнению с ним социальное положение, но оказывает ему внимание и почести. Он включает в себя внутреннюю благодарность (и соответствующее поведение) за добро, оказанное человеку буддами, Небом, божествами, родителями, учителями и господином. Причем этой благодарности всегда будет недостаточно. В целом, они подразумевают все социальные обязательства; в зависимости от полученных милостей человек может иметь что-то особенное, за что он должен «возблагодарить», но, кроме этого, существуют еще и обязательства вежливости, юридические обязательства и т. п.

Несомненно, что для самурая самым важным являлось отношение он к господину; все его прочие обязательства вытекали из этого, центрального, и определялись им. Стоит заметить, что отношение он к господину, выражавшееся в первую очередь в абсолютной преданности ему, имело определенные «внешние» границы, но было поистине беспредельно по своей внутренней напряженности. Абсолютная преданность распространялась только на непосредственного господина, главу семьи или даймё клана; она не затрагивала, например, взаимоотношений между самими даймё. Даймё не считали свои соглашения друг с другом (как равный с равным) столь же обязывающими. Большинство подобных соглашений выражались в заключении браков, имевших целью выгоду, выживание, обретение земель, власти и т. п. Впрочем, бывали и исключения, когда союзниками становились даймё, принадлежавшие к одному клану. Но в целом, повторим, дело обстояло так: выбирался вероятный победитель будущих сражений и столкновений и с ним заключался договор, который мог «закрепляться» браками или взаимным обменом заложниками. Вот почему военная история Японии изобилует подобными временными альянсами, которые легко прерывались или меняли свой характер, если ситуация становилась иной. Все это отнюдь не считалось предательством, в отличие от нарушения долга он вассала перед господином, которое рассматривалось как ведущее к утрате чести.

Все в мире иерархично, считали средневековые японцы, и если на этой бесконечной лестнице нижестоящие испытывают благодарность к вышестоящим, а вышестоящие оказывают благодеяния нижестоящим, проявляя тем самым гуманность и сострадание, человеколюбие (кит. жэнь), вся система находится в идеальном равновесии. Любые нарушения – войны, мятежи, тирания – связываются с негативными изменениями в этом порядке со стороны либо одних, либо других. Отсюда в общем негативное восприятие писателями-самураями процесса гэкокудзё – «подавления низшими высших» в эпоху Сэнгоку дзидай, равно как и тирании правителей.

Кстати о тирании. Перед самураем нередко вставала дилемма: продолжать ли служить неправедному господину, «нарушающему законы Неба и Земли» (погрешив против своей искренности и справедливости), или уйти, а может быть, даже выступить против него, выявив тем самым нелояльность и непочтительность? В такой труднейшей ситуации бусидо не дает однозначного ответа, и в этом его известная противоречивость. Бусидо вообще старается не навязывать самураю готовых вариантов, делая ставку на некую спонтанность в принятии правильных решений человеком, усвоившим основные его принципы. Но здесь мы имеем дело как раз с принципами. Обратимся к текстам. Большинство их превозносят идею верности, но разрешения подобного конфликта не дают. Дайдодзи Юдзан приводит только гипотетический и весьма осторожный пример, когда на господина начинает негативно влиять плохой советник, и тогда долг настоящего самурая – убить такого советника и совершить сэппуку в знак чистоты своих намерений. Ямамото Цунэтомо вновь категоричен: «Человек, который служит господину, когда тот благоволит ему, – это не слуга. Но человек, который служит господину, когда тот безжалостен и несправедлив, – вот это настоящий слуга. Вы должны глубоко понять это». Но и здесь речь идет скорее о том, что для самурая недостойно ждать награды за службу (в предписаниях для даймё речь идет, конечно же, и о насущной необходимости награждать достойно и по заслугам своих самураев) – она и так найдет его, а не найдет – не беда. В случае крайней нужды Юдзан советует самураям помогать господину, буквально собирая деньги вскладчину и отказываясь на время от законного жалованья без жалоб и возмущения, ибо материальные блага ничто по сравнению с верностью и искренностью. То есть если господин жесток, несправедлив лично к тебе, скуп или просто беден – это не считается морально допустимым поводом бросать службу (хотя ясно, что в действительности это чаще всего именно так и было, но ведь речь идет о некоем идеале взаимоотношений). Сложнее, если его проступки «противоречат воле Неба» и являются откровенно бесчестными. Будучи связан верностью (автор чуть не написал «клятвой верности», но вовремя вспомнил прекрасную и гордую самурайскую поговорку как раз относительно клятв именем богов и будд: «Это ведь мое слово, при чем здесь боги и будды?»), самурай в идеале не мог и тогда предпринять неких действий против господина. Морально допустимым выходом в отдельных случаях считалась опора на некий вышестоящий авторитет, хотя, в общем-то, нигде пословица «вассал моего вассала – не мой вассал» не находила столь полной реализации, как в Японии. Так, восстав против «неправедного» сёгуната Ходзё, Кусуноки Масасигэ проявил верность по отношению к императору Го-Дайго. Но такая возможность предоставлялась редко, и тот же Масасигэ вынужден был терпеть капризы и объективно недостойное поведение самого Го-Дайго. Идеальнейшим выходом выглядят только попытки увещеваний или в качестве более сильного средства – канси, т. е. сэппуку с целью «наставить господина на путь истинный», заставив его осознать свою неправоту. Такие случаи, пусть они и были нечастыми, японская история знает, и именно они считались образцовым поведением в подобных ситуациях.