Однако желание отомстить полностью завладело одним из племянников Дзицуэмона. Он попросил своих друзей постоянно докладывать ему о том, где находится Тахэи, теперь носивший имя Хонрю. Однажды заболевший родственник попросил Хонрю сопровождать его. Хонрю согласился, хотя и с явной неохотой, ведь предстояло добраться до Осака, а значит – покинуть владения господина. Мотобэ Хёэмон, племянник Дзицуэмона, узнал об этом. Вместе со своим другом он отправился в Киото, где доложил о своих намерениях губернатору и получил разрешение исполнить право самурая и отомстить за нанесенное клану оскорбление. Несколько дней они безуспешно пытались выследить Хонрю, который изо всех сил старался не показываться на виду. Наконец им удалось найти его, в тот самый вечер, когда он уже собирался уезжать вместе со своим больным родственником. В течение дня мстители неоднократно теряли Хонрю из виду, но ранним вечером они вдруг увидели его около буддистского храма. Хонрю вошел в храм, чтобы вознести молитвы. Привратник запретил Хёэмону нападать на кого бы то ни было в самом храме, но согласился закрыть задние ворота. Теперь Хонрю мог выйти из храма только через главные ворота, у которых его ждали Хёэмон и его друг.

«Они глядели в оба, так что даже летевшая высоко в небе пташка не сумела бы ускользнуть от них. Прозвучали последние слова проповеди: «Собратья, помните, что смерть может прийти в любой миг». Все встали и потянулись к выходу из храма. Среди толпы шел Хонрю, черты его лица скрывала бамбуковая шапочка. Хёэмон бросился к нему и прокричал: «Ты – Симагава Тахэи, убийца моего дяди, и я не дам тебе уйти!» Он еще не закончил, как Хонрю выкрикнул в ответ: «Я готов!»

Припертый к стене Хонрю попытался сорвать с головы бамбуковую шапочку, но не смог этого сделать. И тогда он вытащил меч. (Интересно, что он сохранил за собой право носить меч, хотя и ушел со службы. Обычно уволенный самурай мог носить лишь кинжал айкути.) Он отважно сражался, но когда в схватку вступил друг Хёэмона, «удача покинула его и он погиб».

Очевидно, что этот рассказ написан на основе нескольких реальных историй, ибо сохранился зарегистрированный протокол, составленный чиновниками, проводившими расследование. Они насчитали на теле Тахэи двадцать одну рану – свидетельство его доблести. Победители, получившие легкие ранения, немного отдохнули, а потом «поблагодарили чиновников, расследовавших обстоятельства дела. А когда чиновники, в свою очередь, похвалили их и сказали, что их поступок демонстрирует несокрушимый самурайский дух, сердца победителей переполнились безграничной радостью».

Если бы подобный поступок совершил тёнин (простолюдин), его назвали бы убийцей и, быть может, даже трусом. Когда же так поступает самурай, это достойно восхищения! Видимо, в Японии времен Токугава считали, что самурай не может совершить ничего преступного или ошибочного, пока он защищает собственную честь или честь своей семьи. Правда, в том случае, если бы Хонрю и его друг не известили власти о своих намерениях заранее и не получили бы разрешения, их поступок рассматривался бы иначе и, скорее всего, их приговорили бы к сэппуку (как знаменитых 47 ронинов) – но и тогда они остались бы героями в глазах приверженцев бусидо.

Если же принять во внимание исторический контекст подобных «убийств во имя чести», то станет понятно, почему мститель столь страстно желал осуществить свой замысел. Ведь в данном случае речь идет не только о естественном желании отомстить за смерть одного из членов клана.

Конечно, стимулом к мести нередко служили и чисто практические основания. Например, наследник не имел права занять место главы семьи и получать соответствующее содержание, если его убитый отец не был отомщен. Опять-таки младший брат не мог вернуться на родину и получать жалованье вассала, если он не отомстил за смерть старшего брата. Ведь гибель в поединке считалась позорной, ибо свидетельствовала, что самурай оказался беспечным, неподготовленным или что он плохо владел боевыми искусствами. Единственным способом смыть пятно позора с имени семьи было отомстить нанесшему оскорбление. Однако далеко не всегда месть оказывалась такой же удачной, как в описанной выше истории. Порой мстители годами искали убийцу одного из членов семьи, но так и не находили, и он умирал своей смертью. И тогда самурай, не сумевший разыскать убийцу и тем самым «позволивший» ему умереть естественной смертью, становился ронином. Он странствовал по разным землям и был вынужден зарабатывать на жизнь не всегда достойными самурая способами. Всеобщее восхищение и восстановленная до конца жизни честь были уделом только того, кто сумел найти нанесшего оскорбление семье и расправиться с ним.

Но для того чтобы продемонстрировать такую верность, самурай должен был быть непременно наделен второй главной добродетелью – отвагой. Прекрасное определение этой добродетели, понимаемой именно как высшая степень смелости, практически фанатизм, дает Ямамото Цунэтомо: «Смелость – это умение скрежетать зубами, это решимость добиваться своего любой ценой, вопреки самым неблагоприятным обстоятельствам». Отсутствие отваги, т. е. трусость, считалось допустимым для представителей других сословий, но абсолютно недопустимым для самурая. Презрение к любому проявлению трусости или даже некой минутной слабости, искреннее огорчение при ее виде – общее место во всех без исключения «самурайских» текстах. Причины такого отношения к храбрости как одной из важнейших добродетелей, в общем, очевидны – на то оно и воинское сословие. Здесь интересно другое – попытки, с одной стороны, воспитать (в том числе с помощью дзэн) совершенно бесстрашного воина, помимо прочего культивируя подобный идеал в литературе и искусстве, а с другой – не допустить превращения воина в грубого и жестокого зверя, ведомого только безумной храбростью.

Корни самурайского идеала бесстрашного воина уходят опять-таки в некие глубинные пласты японской культуры. Однако ведь храбрость тоже бывает разная. Не будет преувеличением сказать, что бусидо трепетно относится к любому проявлению отваги и решимости – вспышке безумной отваги на поле боя, холодной решимости умереть, но не отступить, твердости в отстаивании «своей правды» перед вышестоящими. Самурайский идеал верности господину, как мы уже отмечали, вовсе не означал стремления превратиться в льстеца, угождающего господину во всем, – такой нередкий в общем-то тип вассала называется в хрониках и трактатах словами нэй-син или тё-син: первый представлял собой ничтожную, несамостоятельную личность, слепо раболепствующую перед вышестоящими, второй – хитрого слугу, лестью и низкопоклонством добивающегося своих целей, нередко во вред господину. Такие самураи в самурайском эпосе неизменно ассоциируются с чувством гадливости и презрения, они часто клеймятся еще и как потенциальные предатели и трусы – как, например, в известной истории о разгроме армии Такэда Кацуёри в битве при Нагасино, когда двое фаворитов князя глупо и хвастливо советовали ему вступить в битву, кичась своей отвагой, а после поражения бежали первыми, причем старые вассалы рода Такэда, советовавшие Кацуёри быть осмотрительным, пали, прикрывая отступление господина.

Отметим и ту трепетность, с которой самурай относился к тому, чтобы его отвагу заметили и оценили – в конце концов, она объясняется тем простым житейским фактом, что продвижение по службе напрямую зависело от воли господина и того, дошли ли до него известия о подвигах самурая на поле брани. Хотя честолюбие как таковое никогда не порицалось бусидо (Цунэтомо рекомендует в «педагогических целях», чтобы молодые самураи внушали себе: «Я самый лучший воин в Японии» и стремились соревноваться друг с другом в отваге), но и здесь большинство текстов превозносят умеренность – безудержное хвастовство своей отвагой, подвигами и т. д. (особенно в случае, если все вышеперечисленное сильно преувеличивалось) считалось порочащим самурая поведением. Вообще, складывается достаточно стойкое впечатление, что составители более поздних текстов на темы, имеющие отношение к бусидо (мирных времен Токугава), гораздо более трепетно относились именно к такой добродетели, как отвага, – видимо, потому, что реальной возможности ее проявить у современных им самураев-чиновников оставалось гораздо меньше, чем у воинов «славных былых времен». Так, Цунэтомо несколько раз говорит о том, что вполне допустимо прощать самураям-вассалам их грубый нрав, отсутствие учености, манер и массу других недостатков, если они при этом наделены истинной храбростью. Эти пассажи довольно резко контрастируют, например, с, мягко скажем, далеким от восторга описанием «Хэйкэ моногатари» (созданной в те самые «золотые времена») головорезов Минамото Ёсинаки, захвативших Киото в 1184 году, – уж кому-кому, а им храбрости было не занимать. Нетерпимость к трусости доходила до того, что даже любые разговоры на тему робости, малодушия и т. д. объявлялись отвратительными и недостойными самурая.