Оказалось, ничего подобного. Сами ткачи таким образом подвешивают себя к станкам: это обеспечивает легкий, почти невесомый пробой утка в тонких нитях, а значит, однородную плотность ткани. К тому же от усталости ткач со временем начинает невольно опираться на бердо, что тоже вредит гладкому сложению нитей, а при подвешенной верхней части тела это не грозит.

Княгини только переглядывались, вытаращив глаза. Но плотность ткани и тонкость нитей и впрямь были необыкновенными. Они-то думали, сидя дома, будто все знают о прядении и умеют ткать! Да, умеют: лен-полотно и шерсть «в елочку» либо «в рубчик». Ткать учится любая славянская девочка: и простого, и высокого рода. Не умеющая этого считается непригодной в жены, неспособной продолжить род – ибо ткачество есть работа богини-матери, на своем небесном стане сотворяющей зримый мир и его судьбы. Прядение и ткачество – женская часть служения божествам, их вклад в возобновление вечно живущего света белого.

Но если жены русские так привыкли относиться к своему жизненному полотну – простому и без узоров, разве что с косым рубчиком, – то от зрелища этих шелковых миров волосы шевелились на головах под повоями. И насколько узорные паволоки Елениного гинекея были богаче, сложнее и многомернее, чем льняная тканина, которую умели производить они сами, насколько же сложнее, богаче и многомернее был сам этот мир. А значит, и боги этого мира. Вернее, тот Бог, единый в трех лицах, чье величие, мощь и непостижимость они видели здесь на каждом шагу, в каждой вещи. Все те впечатления, которые жадно впитывали их глаза и пытались осмыслить умы, сошлись воедино в этих паволоках, рождая смесь восхищения, вожделения, недоумения и отчаяния.

– Откуда же вы ткачей берете? – спросила Эльга у Анны.

Казалось, что творить эти чудеса должны какие-то особые люди, чародеи либо ангелы. Даже видя своими глазами, как родятся на шелковом полотне эти всадники, орлы в узорных кругах – каждый вид узора имел отдельное название, – гостьи едва могли поверить, что все это сделано руками тех одетых в простые серые туники мужчин и женщин, что нависали над своими станками с ремешком на горле. Как может быть порождено смуглыми руками этих зауряднейших людей вот это все! Эти львы, цветы, слоны, грифоны – те же почти львы, только с крыльями. Деревья, павлины – те птицы с огромными хвостами, что красуются на Троне Соломона. Кони без всадников, обернутые носами друг к другу. Иные узоры по величине достигали локтя, а то и двух. Были там вытканы и люди: кто-то сидит в домике под золотой крышей, а над ним простерло ветви зеленое дерево, кто-то идет с мечом в руке, кто-то мчится вдогон за зверем, держа напряженный лук. Изображенные в пять-шесть цветов, эти картины поражали яркостью красок, точностью всех мелочей, глубиной – казалось, туда можно войти. А ведь это всего лишь полотно, оно плоское! Если потрогать – ощутишь лишь гладкую ткань, а не листву деревьев, конскую шкуру или тепло тела…

И на краю каждого отреза тянулось вытканное имя василевса – будто на номисме или милиарисии.

– Откуда берем ткачей? – Анна удивилась вопросу, ибо для нее работники были такой же неотделимой принадлежностью мастерских, как сами ткацкие станы. – Это же гинециарии.

– Кто?

– Ну, рабы, которые из поколения в поколение занимаются этим делом.

– Потомственные ткачи? И они все рабы?

– Ну да. Ведь это же требует большого умения, и их дети обучаются с малых лет. Этими рабами очень дорожат. Есть особый закон, что если кто из них убежит, его запрещено укрывать. Они стоят очень дорого – не менее пятидесяти номисм.

Номисма – золотой, в нем двенадцать милиарисиев. И на пятьдесят номисм русским купцам разрешено вывезти шелковых тканей – на стоимость одного такого раба в год. Эльга попыталась подсчитать в уме, и вышло: за все то серебро, что ей поднесли в дар от василевса после приема, она не смогла бы купить даже одного ткача!

Устав стоять возле станков, девушки увели архонтиссу русов в китон, куда слуги подали фрукты, хлеб, сыр, мурсу – воду с медом и яблочным соком, разведенное водой вино. Судя по всему, покой предназначался для отдыха женщин царской семьи, посещающих гинекеи, – здесь тоже стояли мраморные скамьи с подушками, столы, журчала небольшая крина, мозаики на полу отличались особой изысканностью, а вдоль стен застыли каменные девы, обнаженные и стыдливо прикрывавшиеся кусками ткани. И снова Эльге захотелось потрогать и убедиться, что эти мягкие складки покрывала образованы гладким камнем, а не настоящим шелком. Она уже немало нагляделась на статуи, но все не могла отделаться от тайного ужаса при виде этих созданий: живых до последнего волоска, но все же каменных.

Этот блестящий мир все время сбивал с толку: шелк его был подобен живым цветам, камень – шелку. Живое и неживое так походило одно на другое, так легко менялось местами, что от этого бросало в дрожь.

– Статуи остались от тех времен, когда здесь были бани, – пояснила Анна, заметив ее взгляд, а Зоя хихикнула.

Поначалу обе дочери Константина казались Эльге очень похожими, и она различала их лишь по платьям. Большие глаза, слегка подведенные черным, выглядели от этого еще выразительнее; ровные тонкие брови одинакового очерка придавали лицам выражение величавой гордости.

Однако потом Эльга пригляделась и заметила: у Анны более точеные черты лица, но кончик носа выдается вперед, как клюв; у Зои нос немного велик и толст, но широкая улыбка яркого рта и белизна зубов позволяют не замечать этого недостатка. И вблизи она наконец разглядела, что глаза у них не темные, как обычно у гречанок: у Анны – серые, а у Зои – зеленые! Это неожиданное, яркое сочетание со смуглой кожей и темными волосами очень украшало их.

И чем дальше, тем лучше Эльга видела, что эти девушки вовсе не так юны, как показалось на первый взгляд. Пожалуй, они ровесницы сестрам Дивиславнам, которые уж лет по десять замужем и имеют по трое-четверо детей. Они старше Святослава лет на пять… хотя это не важно. Почему же такие красотки все еще при родителях? Не из-за носов же! Неужели Константин и впрямь так полон решимости не отдавать дочерей замуж, что готов держать их дома до старости?

– Твоя светлость желает о чем-то спросить? – произнесла Анна.

На лице ее отражалась смесь опасения с еще каким-то тайным чувством. Надеждой? Любопытством?

– Вы очень красивы, – сказала Эльга, опомнившись: загляделась.

Зоя улыбнулась: поняла, что это сказано от души, а не из лести, среди которой они выросли.

– Много раз василевсы ромеев выбирали себе в жены самую красивую девушку державы, – пояснила Анна. – Поэтому красота досталась нам по наследству.

– Хотя не все из них – наши предки, – засмеялась Зоя. – Мы получили красоту, как получили Мега Палатион! – Она взмахнула рукой, показывая мозаики и статуи. – По воле Божьей!

– Была бы здесь Агафья, наша старшая сестра, она бы сказала: «Вся слава дщери Царя внутри! – воздев перст, провозгласила Анна, явно подражая кому-то. – Не тело нужно делать белым и блестящим, но украшать душу»[32].