– Ты как? – спросил Ника без предисловий. Он никогда не здоровался и раньше. Но раньше – это раньше. Раньше он говорил: «Зачем здороваться, если я с тобой не расстаюсь ни на секунду?»

– Привет, Никит, – сказала я.

У меня хороший, отходчивый характер, но если мне делают больно, очень больно, даже я могу упереться.

– Тюня, как настроение?

– Никита, что ты хотел? – спросила я, на самом деле счастливая оттого, что слышу его голос.

– Зайти к тебе на чаёк.

– У меня нет чая.

– На кофеёк.

– У меня нет кофе.

– На портвешок! – очень весело засмеялся Ника.

– У меня нет и не бывает портвейна, Никита, ты отлично это знаешь.

– Пока! – сказал Ника.

Я поплакала, умылась. Позвонила маме, рассказала, что в новом театре дела не складываются никак. Позвонила Альке во Львов, та пожаловалась, как один за другим снимают спектакли на русском языке в ее ТЮЗе. То, что можно легко перевести и переделать, играют на украинском, то, что нельзя – стихи, например, возиться с ними нужно, или русские народные сказки, их так просто на украинский лад не переделаешь, – просто убирают из репертуара.

Позвонила Ирке, которая сидела без работы и утешала себя тем, что по знакомству выписала себе пропуск на Мосфильм. Утром – часиков в двенадцать, хорошо выспавшись, Ирка одевалась понаряднее, ярко красилась, взбивала свои легкие светлые волосы в пышный хвост и ехала на киностудию. Ходила там по коридорам на высоких каблучках, светилась, улыбалась, подмигивала, пила кофе в буфете, ела булочки, аккуратно держа их пухлыми белыми пальчиками и переглядываясь с сидевшими вокруг актерами, помощниками режиссеров – авось, кто глаз положит на нее. У кого-то же так получается! Почему бы и у Ирки не получилось?

Поговорив с Иркой и вконец расстроившись, я позвонила-таки Волобуеву. Сказала, что у меня все замечательно, прекрасная роль, театр поедет на гастроли в Кишинев и Прагу – так нам и правда обещал Теодор, хотя я была уверена, что он врет.

– У тебя голос грустный, Катюша, – ответил мне Волобуев. – Ты хорошо живешь?

– Отлично, Алексей Иванович, только о вас скучаю и об институте.

– Хочешь, встретимся, погуляем, ты мне о своих ролях расскажешь, может, я что-то посоветую?

Когда я работала в «Экзерсисе», то пару раз приглашала Волобуева на спектакли, но он под разными предлогами отказывался. Я поняла, что народный артист, узнаваемый на улицах, стесняется прийти в наш маленький захудалый театр на краю Москвы. Обиделась и больше его не звала.

– Ну что, хочешь, завтра увидимся? Приезжай на Мосфильм, у меня съемки, на проходной подожди меня… Часиков в пять, подойдет?

Я представила себе, как жду, словно нищенка, солнечного и звездного Волобуева на проходной, вместе с другими людьми, которые получают разовый пропуск на киностудию или ничего не получают, сидят, караулят знаменитостей. Потом сажусь к нему в машину, мы едем в кафе или просто катаемся по городу. Волобуев небрежно разглагольствует о своей звездной жизни, о поездках на Гоа, где он любит отдыхать с женой, а также в Бразилию, в Англию, в Скандинавию – я видела, какой насыщенный гастрольный график у их театра, лучшего театра страны. Волобуев расскажет, как достраивается его новая квартира в «тихом центре», о своих именитых соседях. А я в ответ буду врать, улыбаться… Может, сказать, как есть на самом деле? Поделиться с хорошим человеком? Навесить на него свои проблемы? Которые он точно не сможет решить.

– Хорошо, Алексей Иванович, спасибо, я приеду, – ответила я.

И положила трубку, зная, что я никуда не пойду. Увидит, что меня нет, и поедет дальше. Волобуев ни за кем бегать не станет.

Я включила музыку. Есть такая музыка, которая написана как будто специально для ноющей, измученной неразрешимыми, неправильными вопросами души. Для моей. Я – кругом виновата. Я – кругом не права. У меня был Вовка, я его бросила. У меня был Ника, он меня бросил. У меня был и не был Волобуев – и он так же светит и сияет, всем вместе и никому в отдельности, кроме своей жены, разумеется. И я лезть к нему не вправе. Теперь-то я уж точно это знаю. Раньше только чувствовала, а теперь – знаю.

Я слушала Шуберта, шла по его простой, временами растворяющейся и снова возникающей мелодической тропинке, шла, шла, стараясь как можно дольше не возвращаться в реальность, с ее грубыми и откровенными вопросами, на которые у меня нет ответа.

В дверь позвонили. Наверно, слишком громко играет музыка. У нас невероятная слышимость, и соседи очень мешают друг другу. Один сверлит в воскресенье, другая поет ночью, дети с семи утра в воскресенье начинают играть в мяч и катать машинки, кто-то, как я, включает на полную громкость Шуберта, уходя на время в параллельное пространство, где и вопросы и ответы звучат по-другому.

– Привет, – сказал Ника и протянул мне букет сильно пахнущих лилий. Малиновых с темными, почти черными прожилками.

– Какие… цветы, – только и сказала я. Хотела сказать «страшные», но не сказала.

– Красиво, правда? Я как их увидел, сразу решил тебе купить. Чувствуешь, как пахнут? На твои духи похожи, у тебя были такие.

Я не стала говорить, что ненавижу, как тяжело, душно, липко пахнут лилии, и никогда не покупаю такие духи. Я люблю светлые запахи, легкие, прозрачные, переливающиеся свежими нотками, если и чуть сладкими, то летящими, не навязчивыми, так иногда нежно пахнут луговые цветы или крымские розы. Легко – вдохнул и выдохнул, наполнившись ускользающим ароматом.

Я стояла у двери, не впуская Нику. Он чмокнул меня в шею и, чуть отодвинув, шагнул через порог. Мне пришлось закрыть дверь.

– Наливай! – весело сказал Ника.

Я положила его букет на тумбочку в прихожей и прошла в комнату, села на диван.

– Хопа! – бодро воскликнул Ника и плюхнулся рядом со мной, ненароком попробовав свалить меня на бок.

Я отодвинулась от него, потом встала и отошла к балкону.

– Ну, хорошо, – развел руками Ника. – Ну, прости меня. Я – дурак. Я – сволочь. Простила?

Я покачала головой. Как же все просто! Я рада была его видеть. Моя любовь никуда не ушла. Искалеченная, измученная, она все равно жила и жила. Вот передо мной сидел Ника, которого мне так не хватало все это время. Но…

– Тюня… – Ника легко вскочил.

Странно, как-то раньше я не замечала, что он ниже меня ростом. Мне казалось, мы одного роста или он даже выше. Или он сам так говорил? А я верила. И не видела очевидного.

– Я виноват перед тобой, Тюня, – сказал Ника другим тоном, очень искренне и серьезно.

– Ты определился, Ника? – спросила я.

– Я стихи тебе написал. Хочешь послушать?

Не дожидаясь ответа, он начал читать, проникновенно на меня глядя. Я слушала, не прерывая. Когда он дошел до предпоследней, очень хорошо известной мне строфы и завел с выражением: «Пусть будет долог тройки бег, в жару и в холод, в дождь и в снег, и колокольчик под дугою пусть звенит…», я не выдержала: