– Что-то они в этот чай явно не то положили. Так что у тебя такое? Родители здоровы?

– Вроде да.

– Сама?

– Тоже.

– Тогда что? Лямуры-тужуры? – Волобуев улыбался и внимательно смотрел на меня.

Что, рассказывать ему об этой унизительной ситуации? Вообще, что он думает обо мне, о моей жизни, об отношении к нему? Ведь он знает, что раньше я была влюблена в него. Раньше… А сейчас?

– Говори, не молчи.

– Мне не очень нравится роль, которую я играю, – сказала наконец я.

– А! – облегченно засмеялся Волобуев. – А я-то думал, что-то трагическое! Какая-то любовь там… Роковая… А роли! Ну кому они нравятся? Ты что, считаешь, мне все мои роли нравятся? Что делать, Катюша! Зависимая профессия, я это вам еще на первом курсе говорил. Сказали тебе, что ты – муха, ты что должна сделать?

– Ж-ж-ж… – тут же показала я, как летит муха. Алексей Иванович нам это сто раз говорил, это его любимая присказка.

– Правильно! Полететь. А потом уже спрашивать – что, зачем… И тем более задумываться, нравиться ли тебе быть мухой. Выбор был сделан, когда ты пришла поступать в театральный. Теперь за тебя все решает режиссер. По-другому не бывает. Кто не согласен, катается колобком из театра в театр и нигде себя не находит. Я, знаешь, сколько таких колобков потерянных видел на своем веку! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от себя в результате ушел! А то, что театр у тебя не знаменитый… Зато ты роли хорошие играешь. Да? Ты же мне говорила, даже звала когда-то…

Я не стала уточнять, что хорошие роли играла совсем в другом театре. Думаю, для Алексея Ивановича – чтό шарашкина контора Теодора Ляппе, чтό наш так и не ставший знаменитым «Экзерсис» – как один театр. Тот театр, в который он никогда не пойдет. Неинтересно ему там. Стыдно. И грустно.

Я взглянула на Волобуева. Интересно, как он на самом деле ко мне относится? Хорошо и искренне? Почему я вдруг подумала об этом? Потому что теперь мне кажется, что никто вообще ко мне хорошо и искренне не относится.

– У нас вон, в нашем знаменитом театре, – продолжал Алексей Иванович, не замечая моей задумчивости, – сколько девок на выходах сидят, два раза в месяц играют не пойми что, ждут и ждут годами ролей, старятся только. А у тебя – бурная жизнь. Ты что сейчас репетируешь?

– Артура Миллера… – неохотно сказала я.

– Так отлично! На гастроли ездите, зритель к вам ходит! Что еще надо?

Я кивнула. Все так. Все так и все не так. Но я говорить не стала. Не от этого у меня болит душа, муторно и в солнце, и в дождь. Вовсе не от того, что я играю не те роли, не в тех театрах и не у тех режиссеров.

Волобуев положил мне руку на ладонь. Большую, красивую руку взрослого, состоявшегося человека. Как бы было, наверно, хорошо сжать эту руку и никогда не отпускать. Не знаю. Даже пробовать не буду. Я осторожно вытащила свою ладонь, чтобы не обидеть своего учителя.

Алексей Иванович внимательно-внимательно посмотрел мне в глаза, молча расплатился за чай, кивнул мне и ушел, не оборачиваясь. Я подождала, пока он отъедет, и тоже вышла из кафе. Или я что-то не так поняла, или он не так меня понял. Просто я… Может быть, он не имел ничего в виду. Тем более обиделся, когда я отняла руку. Он ко мне по-отечески, а я что-то придумываю. А если все-таки я правильно его поняла… Просто я не хотела начинать параллельную историю с заведомо обреченным финалом. Я знала, что он шестнадцать лет живет со своей женой. Хочет ли дальше жить, какие у них отношения, я даже думать не могла и не имела права. Всколыхивать давно улегшиеся чувства не стала. «С лошадки на лошадку…» Но моя бабушка явно не такую лошадку имела в виду. Да и не по бабушкиным наказам я уже давно живу.

И еще. Моя любовь к человеку-солнцу ушла за годы терзаний с Никой, растворившись в теплой и, наверное, вечной привязанности и бесконечном восхищении. Мне не трудно теперь было быть хорошей.

Пока мы сидели напротив друг друга за маленьким столиком, я чувствовала где-то рядом под столом его колено, не касаясь, была совсем близко от лица, рук – и нисколько не волновалась, мне не было горячо и тревожно. Я с нежностью смотрела в приятное, так хорошо знакомое лицо, с радостью отмечала, что мой учитель молод, морщины почему-то не появляются на его лице, седые волосы не спешат, вообще возраст где-то остановился на отметке между сорока и пятьюдесятью. Так бывает, у хороших и правильных мужчин. Ведь именно такой он, мой человек-солнце. Хороший и правильный. И я не буду вести себя с ним плохо. С ним, с его женой, с его хорошим миром.

Я пришла домой еще больше растерзанная, чем была до случайной встречи с Волобуевым. Ну и зачем я пошла с ним в кафе? Чтобы еще раз убедиться в пустоте своего мира? Почему не убежала, как в прошлый раз? Не разбирая дороги…

Я знала, что последнее дело сейчас звонить Вовке, но все же позвонила. У Вовки появился мобильный, у меня пока не было.

– Катюша! – искренне обрадовался Вовка. – Как дела?

– У меня хорошо, а у тебя?

– У меня… Да вот, утвердили на роль в сериале, буду оперативника играть, необычного такого, философа, симпатягу…

– Главная?

– Главная… Катюша…

Я неожиданно услышала, как женский голос спросил: «Вовчик, кто там?» Я резко нажала отбой. Ясно, здесь тоже – всё. Вовка пытался перезвонить мне и раз, и два, но я снимать трубку не стала. Через какое-то время он, наверное, вышел на улицу или на лестничную клетку и звонил раз сто подряд, звонил и звонил, час или даже больше. Но я не отвечала. Потом просто отключила телефон из розетки. Зачем отвечать? Чтобы опять разорвать сердце своему другу, который столько лет верно ждал, любил и не дождался меня? Да и что я ему могу сказать? Что хочу ребенка от Ники, который меня не любит, а еще больше хочу однажды проснуться и понять, что я его больше не люблю, что мир полон света, что за окном весна, или лето, или зима, – но что в душе моей нет больше этой муки и тяжести?

* * *

16.47. Так, если я провожусь еще пять минут, то опять опоздаю на работу. На этот спектакль мне надо было приходить ровно за полтора часа на сложный грим. Не знаю, зачем он был нужен, так решил Теодор. У нас теперь появилось свое здание, гримеры, костюмеры, постижеры.

Я очень не любила, когда меня красят и причесывают, но Теодор настаивал, чтобы все было как положено.

Свернуть косу бубликом или накрутить волосы на горячую плойку мне должна Марина Ивановна, раньше работавшая в музыкальном театре и знавшая много историй о том, как солист-тенор дал петуха, солист-бас не слышал ритма, баритон вообще не знал нот, пел со слуха, как в хористах ходили несостоявшиеся звезды, не вовремя запившие или наоравшие на дирижера, как в «Лебедином» лебедя танцевала одна балерина, на которую на сцене регулярно нападала икота, причем заразная, она начинала икать – и за ней другие. И они не могли нормально исполнять свой знаменитый танец маленьких лебедей. И тогда они придумали способ – убежав на несколько минут со сцены, пока танцевали главные герои, все четверо вставали, наклоняясь вперед корпусом, буквой «г», и тянулись за водой, которую им поочередно давала четвертая, на которую икота не нападала, и пили крохотными глоточками, вот в такой позе, как уточки, вытянув вперед свои длинные шеи. Я с удовольствием слушала все эти и другие истории Марины Ивановны и даже терпела, что она копается в моих волосах.