Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На страницах «Экспресса» за 12 декабря 1992 г. Астрид оглядывается на свой брак: «Он мне очень, очень нравился. Он обладал удивительным чувством юмора, был добрым, но я никогда не была в него влюблена. Никогда не чувствовала той большой страсти, которую, кажется, испытывают другие люди, хотя у меня нет ощущения, что мне чего-то не хватало в этом смысле. …Стуре было всего 53 года, а мне 45, и, надо сказать, я проявила самообладание. Я всегда умела быть одна». (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
Карин, которой только что исполнилось восемнадцать, была на каникулах в Париже, но сразу вернулась домой. Размышляя теперь о внезапной смерти отца, она припоминает, что это было для нее неприятной неожиданностью, но не ужасным шоком. О слабом здоровье Стуре знали все в семье Линдгрен, и за много лет до того, как произошло несчастье, Астрид, во всяком случае, понимала, к чему все идет, полагает Карин Нюман:
«Мы очень волновались за него, и когда он так, в общем-то, неожиданно умер, буквально за несколько суток, волнение тоже закончилось, то есть нам даже стало легче. После моего возвращения из Франции – меня привез Лассе – мы провели втроем несколько дней, которые, как мне помнится, были скорее наполнены чудесными разговорами, добрыми воспоминаниями и облегчением, чем слезами и горем. Астрид с тех пор скорбела о мужчине, с которым так недолго прожила. Думаю, у них был порядок в сексуальной жизни, много веселого, и все же долгое время он в основном приносил ей одни разочарования и беспокойство».
Вскоре после похорон Астрид поехала на Фурусунд, пытаясь как-то жить дальше, но постоянно думала о Стуре и разговаривала с ним, когда оставалась одна. 9 июля она написала Эльсе Олениус, которая поддерживала ее и в больнице, и в последующие дни:
«Без него здесь пусто. На Фурусунде он постоянно был рядом с нами, и причин для тревоги не было. Но ты, верно, права: для моего Стуре так лучше. Ах, как же я рада, что ты была со мной в Саббатсберге! Как же я рада, что ты у меня есть!»
В письмах родителям Астрид заставляла себя говорить о другом: об отпуске, о Лассе, о его жене Ингер и их маленьком сыне Матсе. Начало июля все трое провели у Астрид, а с ними и Карин, и ее кузина Гунвор, и девочки очень помогали, когда в дом внезапно нагрянули гости. В один прекрасный день в дверь постучался голландский издатель Астрид Линдгрен с «Pippi Langkous» («Пеппи Длинныйчулок») под мышкой. Наведалась и Грета Болин из «Свенска дагбладет» – взять у Астрид интервью о жизни и литературе, и 31 июня 1952 года читатели узнали о горе, поразившем писательницу:
«В настоящий момент Астрид Линдгрен нуждается в исцеляющей силе природы – недавно она потеряла своего мужа и спутника жизни. Рана еще свежа, все еще кажется ей кошмарным сном. Но она не одна – у нее есть чудесная дочь Карин, сын Лассе и самый лучший утешитель, внук Матс полутора лет от роду. „Самый красивый внук на свете“, – говорит Астрид Линдгрен… и начинает рассказывать чудесную сказку, которую никогда не напечатают, потому что это сказка о внуке, который крадет печальное бабушкино сердце».
Но вообще-то Астрид ни с кем не делилась этой скорбью. Жизнь должна идти своим чередом. Вернувшись на Далагатан в августе, она продолжила писать текст радиосериала о сыщике Калле Блюмквисте и работать в издательстве «Рабен и Шёгрен», начала брать уроки вождения, сидела в радиостудии, ожидая начала нового веселого выпуска «Двадцати вопросов», и готовилась к изданию и распространению новой книги. Незадолго до смерти Стуре Астрид закончила третью, и последнюю книгу о детях из Бюллербю, которую до конца года напечатали тиражом 60 тысяч экземпляров. Непрерывная напряженная и разнообразная работа была лучшей защитой от скорби и депрессии. Работа, а также прогулки по Норра Бегравнингсплатсен на севере Стокгольма, где, навещая могилу Стуре, она не то чтобы утешалась, но, во всяком случае, убеждалась в том, что и другие умирали в пятьдесят три года. Рождество 1952-го было ознаменовано записью в дневнике:
«Обычно я описываю в дневнике все рождественские подарки, для памяти. В канун Рождества 1952 года Стуре получил в подарок венок из роз на свою могилу. „Я не собираюсь умирать – по крайней мере, пока тебя не сделают членом Шведской академии“, – говорил он, бывало, оптимист такой. И вот на Рождество 1952 года он получил в подарок венок из роз».
Каждый год в 1950-е, в период между Рождеством и Новым годом, Астрид Линдгрен подводила итоги в черных или коричневых записных книжечках, которые когда-то называла «военным дневником», – их уже накопилось пятнадцать. Она писала не только о подарках, не только о радостях и скорбях семьи Линдгрен в прошедшие двенадцать месяцев. Астрид начала пристально анализировать себя и свою новую женскую роль. Как идет ее жизнь без мужчины рядом? И сможет ли она оставаться одна, когда в один прекрасный день Карин вырастет, уедет из дома и двадцать пять лет семейной жизни уйдут без возврата? Эти мысли посещали ее ежегодно между Рождеством и Новым годом, и 1957 год не был исключением:
«Я хочу попытаться больше не бояться… настоящее несчастье – страх перед всем и вся. Поэтому пусть жизнь приносит то, что приносит, а мне хватит сил принять то, что она принесет».
В ноябре 1952 г. Астрид написала матери: «В воскресенье вечером после отъезда Гунвор мы с Карин пошли на кладбище Норра, зажгли свечу на могиле Стуре – был День всех святых. Почти на всех могилах горели свечи, они так красиво светились в темноте. Да, мама, можешь не сомневаться, что я проглядываю ВСЕ некрологи, чтобы посмотреть, сколько лет было умершему. Я как будто хочу убедиться, что не только жизнь Стуре оборвалась до времени, – и поистине это так, многие жизни, многие!» (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
В пятидесятые, до того как Карин вышла замуж за Карла-Улофа Нюмана, мать и дочь прожили вместе на Далагатан шесть лет. Карин Нюман ясно помнит последние годы в родном доме:
«У нас все не слишком изменилось. С экономической точки зрения совсем не изменилось, потому что Астрид зарабатывала достаточно. Мы могли сохранить за собой квартиру. Но жизнь Астрид постепенно менялась, она стала более открытой, стала больше общаться. Раньше ей приходилось считаться со Стуре, который хотел, чтобы она сидела дома и он мог бы увильнуть от общения с людьми. Ей нравилось, что я жила с ней несколько лет, пока не вышла замуж. Нам было хорошо вдвоем. А писать она могла, как и раньше».
Мио, мой Мио!
Когда Еву фон Цвайберг и Астрид Линдгрен в конце 1950-х пригласили для участия в книге «Дружеская критика», посвященной профессору литературы Улле Хольмбергу и состоявшей из нескольких бесед шведских литературных критиков со шведскими писателями о каком-нибудь из их произведений, они выбрали роман «Мио, мой Мио!». Цвайберг задала Линдгрен следующий вопрос:
