Гест спал. Спал крепко, спокойно под красной луной, которая походила на Бога, а рядом сидел Кнут священник, бормотал сквозь зубы:

— Filius meus es tu, ego hodie genui te — Ты Сын Мой, Я ныне родил Тебя.[57]Так молвил Господь в тот день, когда вызволил Христа из ада кромешного. Мне бы надо сказать по-другому, но ты ведь и так все понимаешь, верно?

— Нет! — вскричал Гест. — Я не из числа твоих грешников! — Швырнув эти дерзкие слова в лицо настырного клирика, он испытал большую радость. Лицо это было сперва зеленое, потом красное, потом вообще никакое, но сокол воспарит к небу в одном краю и полетит за море с письмом в клюве — Кнут называл веру теплым ветром с юга, это был глас Белого Христа и Его послание. Тут Гест открыл глаза, сытый, полный сил, отдохнувший.

Он берет свое оружие и отправляется в путь. Идет в ту сторону, куда ему должно идти, к броду через Таулу, где встречает трех купцов-русичей с тяжело нагруженными лошадьми, один из них говорит по-норвежски, рассказывает, что они собираются продать в городе кожи и солод, а затем обеспечить себе места на торговом судне, которое до наступления зимы уйдет в Данию.

Вместе с ними Гест вступает в Нидарос.

Но едва они окунулись в кислые запахи города, как угодили в шумную людскую толпу, огромное сборище под уныло-серым осенним дождем, теснившееся вокруг двух женщин, которые, судя по всему, дрались не на жизнь, а на смерть, одна, лежа навзничь в грязи, истошно вопила, другая сидела на ней верхом и колотила ее курицей, только пух да перья летели.

— Убей ее! — орала толпа. — Убей!

Гест в изумлении смотрел на эту картину. Он знал обеих женщин по трактиру, где ярловы дружинники пили пиво. Молодая обыкновенно была сговорчива и брала за это плату; старшая — лупившая ее растерзанной курицей — славилась своими целительными руками, умением ворожить и тонким пониманием человеческой души, к тому же она была христианкой.

Тут он заметил на заднем плане шестерых всадников на могучих вендских конях — ярла и пятерых его дружинников. Гест хотел было выбить курицу из рук драчуньи, но в тот же миг предводитель ярловых дружинников — устрашающая фигура в железном шлеме и серебрёной кольчуге под меховой курткой — дал шпоры коню, обнажил меч и въехал прямо в толпу, раздавая направо и налево удары плоской стороной оружия. Толпа кинулась врассыпную, как стадо перепуганных овец, а дружинник схватил женщину с курицей за волосы, протащил по улице, швырнул в грязную лужу и рявкнул толпе:

— Женщина тоже Божия тварь!

Старуха поднялась на ноги и пошла на него, пронзительно вереща и по-прежнему сжимая в руке свое оружие — растерзанную курицу. Толпа радостно заулюлюкала. Всадник поворотил ставшую на дыбы лошадь, молниеносно нагнулся и, с размаху двинув старуху в челюсть, свалил ее наземь, потом медленно обвел взглядом зевак и приказал им вернуться к работе — сей же час.

— Или убирайтесь домой, в свои халупы. Забаве конец, а ярл запретил в городе сборища. Прочь отсюда, живо!

Не дожидаясь, когда неразбериха уляжется, он без спешки подъехал к ярлу, тот кивнул и слегка усмехнулся, затем поворотил коня, и все шестеро ускакали прочь.

Гест приметил крест на щите Эйрика, хладирского ярла, который некогда принял в Дании крещение, но по-прежнему не оставлял Тора и Одина без должного прибежища здесь, в Трандхейме, в собственной своей твердыне, ярла, который вот только что явил еще один пример того, в чем он понимал толк лучше любого другого, — убедительной демонстрации власти.

Узнал Гест и двух ярловых спутников. Один был Эйольв Дадаскальд из Сварфадардаля, что в Северной Исландии, сочинитель «Бандадрапы». Второй же — единственный среди них безоружный, с непокрытой головой, как и ярл, на протяжении всей этой сцены он неподвижно сидел на коне, сгорбившись, как скромный гость или забитый слуга, хотя могучая стать не позволяла причислить его к этой категории, — второй был Рунольв.

Гест распрощался с русичами и пошел дальше, к мысу. Стемнело, но, собираясь свернуть к реке, он увидел на месте церкви Олава обугленные развалины, черные балки торчали из глинистой земли. Вокруг валялись обломки досок, какие-то тряпки, мокрая солома и объедки, как на свалке.

Он продолжил путь вдоль реки — церковь Кнута священника стояла целехонька, больше того, стена, которую начал Гест, была достроена и просмолена, появился и притвор, с резною рамой вокруг стрельчатого проема, а над фронтоном возвышалась башенка с черным деревянным крестом наверху.

Вот и конюшня, но ему пришлось несколько раз громко стукнуть в дверь, пока наконец отозвался мужской голос, Гест узнал конюха и крикнул ему, что он друг Эйольва Дадаскальда, пришел к Кнуту священнику за советом. Он надвинул капюшон на лоб, хотя кругом было темным-темно.

Голос велел ему обождать, потом послышался снова и сообщил, что клирик встретит его за церковью. Свернув за угол, Гест тотчас увидел его, Кнут стоял, сжимая в руке короткий меч, надвинув на голову капюшон, словно монах.

— А-а, неверующий малыш-исландец, — сказал он, с облегчением и вместе разочарованно, затем отвесил насмешливый поклон и сунул меч в ножны.

— Уже не неверующий, — сказал Гест. — Я пришел принять крещение.

Язвительная усмешка пропала.

— Нет. Ты пришел, потому что тебе нужна помощь, чтобы сызнова спрятаться или продолжить кровавый поход мести. Верно, так и будешь просить других о помощи, и в этой жизни, и…

— Я уверовал, — настойчиво повторил Гест. — Хочу креститься и останусь у тебя, пока не смогу уехать в Исландию.

Кнут как будто бы смягчился, но руки, по обыкновению, суетились, а глаза нервно озирались в дождливой темноте. Потом он вместе с Гестом зашел в конюшню и торжественно провозгласил, что разрешает ему до поры до времени пожить здесь и еще раз попробует обратить его в истинную веру, а уж там видно будет, крестить его или нет…

— Как вышло, что твоя церковь осталась цела-невредима, — перебил Гест, прежде чем клирик завел свои нравоучения, — а Олавова церковь Святого Климента лежит в развалинах?

— Да мужики это. Пришли ночью толпой, до полусмерти избили Асгейра и монахов, выгнали их из города, а церковь, конюшню и лодку спалили. Случилось все на Пасху, с тех пор я тут один…

— Ты не ответил на мой вопрос, — сказал Гест.

Кнут закашлялся, сделал вид, будто не слышал. Потом вдруг в припадке бешенства затопал ногами, зашипел:

— Замолчи! Не начинай все сызнова! Ну ни на что нельзя положиться!

Гест недоуменно смотрел на него, слыша, как в денниках топают по земляному полу кони, судя по звуку, их было много, над дровнями висели два дорогих седла с седельными сумками, сена полным-полно, а у одной стены штабель новеньких бочонков, должно быть соленья и пиво.

— Я смотрю, тебе живется неплохо? — осторожно спросил он. — И по какой же причине ты…