– Что это он за книги носит? – свистит она.

– Кто?

– Ефим Григорьич. Говорит, в библиотеку понесет. А хранит здесь. Видела я его сейчас, пустой он. В библиотеку, сказал, идет. А что ж тогда книги не взял?

Света смотрит старухе в глаза и не понимает.

– Нам они не мешают здесь, пусть лежат.

Софья Павловна опускает трясущуюся голову и отнимает руку. Света чувствует неловкость и не знает, как отделаться от нее. Взгляд ее падает на хлеб.

– Мы тогда хлеб сейчас не будем есть, хорошо? Вечером его поедим.

Света собирает посуду и протирает ее мокрой тряпкой. Софья Павловна сидит на кровати, трясет головой и посматривает на Володю. Бормочет. Потом она вспоминает что-то важное: рука взлетает ко рту и зажимает его.

– Светочка! – протягивает она. – Воскресенье ж завтра, так, что ли? Служба, значит. В церковь мне надо идти.

Света внимательно смотрит на старуху.

– Вы пойдете?

– Пойду, Светочка, как не пойти. Обещала ж я. Да и не была давно. А ну помирать – как же. – Софья Павловна чертит воздух раскрытой ладонью. – Только не знаю я, куда идти, не всякая церковь открыта-то небось.

– В Никольском службы идут, мне женщина одна говорила, через Фонтанку, у Кировского театра, в восемь и в четыре. Она еще говорила, что свечей в церкви нет, надо со своими приходить. У меня есть, я вам дам.

– Никольская, знаю, – кивает Софья Павловна, – спасибо, Светочка. Вот, значит, завтра к вечеру и пойду. Недалеко идти-то, и то хорошо. Еще, может, за кого поставить, а, Светочка?

Света составляет на столе тарелки и мотает головой.

– Не знаю, Софья Павловна, столько свечек не хватит.

3

Володя идет медленно, чтобы не упасть: подошвы сапог скользят по льду. Город пуст и прекрасен. Сквозь улицы Ленинграда тенями проступают осажденный Париж, пораженный чумой Лондон, разоренный варварами Рим, – призраки всех великих городов, в одно мгновение ставших кладбищами. Плотный, как кисель, воздух гудит – за рекой бьет колокол. Володя удивляется, неужели служат? Бессмысленная литургия в мертвой столице кажется ему драгоценным штрихом этой картины: сотня старух между колонн по-средневековому холодного храма поют Символ веры – страшно и хорошо.

Склоненные изрезанные тенями лица кариатид, сверкающие ряды колонн, оскалившиеся львиные пасти, коринфские капители, пышная лепнина на окнах, витое литье оград балконов, гордые портики парадных, ложи эркеров – город сереет, припорошенный снегом. С фронтонов глядят ангелы, шпили и башенки домов прорезают небо, широкие, спокойные улицы распускаются куполами храмов. Невозможный, разрывающий сердце город.

В досках, которыми заколочено окно первого этажа, подрагивает лист бумаги. Володя вытаскивает его. Это немецкая листовка. Бодрым русским языком победоносная германская армия обещает всех избавить от коммунистическо-жидовской своры. Володя идет с листовкой в руках. Он думает о том, что как бы всё это ни закончилось, город теперь останется таким навсегда. Будет ли он уничтожен или советские строители, после того как враг будет повержен, восстановят его еще более блистательным, чем он был, – всё это будет другое. Вымерший Ленинград с перечеркнутыми окнами будет теперь таким всегда, а то, что будет, – будет другое. Володя осторожно ступает по льду и бормочет себе под нос: «Совсем не то, совсем не то». Листовку он сует в карман шинели. Если найдут листовку – расстреляют, он помнит это и обещает себе сжечь бумагу в буржуйке. Не забыть, не забыть.

Володя доходит уже почти до угла с Международным. Он бормочет про себя:

Не может вспомнить дальше. Повторяет еще раз с самого начала, не может вспомнить. Очень хочется вспомнить, как будто картина не встает на место без последних строк. Володя поднимает голову и видит прямо перед собой высокого мужчину в кожаном пальто и фуражке. На боку из кобуры выглядывает новенький ТТ. Рука подлетает ко лбу, Володя вытягивается. Мужчина смотрит на него, будто нехотя раздвигает рот и просит документы.

Володя торопливо сует руку в карман и холодеет: рядом с военным билетом, уже согревшаяся, лежит немецкая листовка. Секундного промедления капитану достаточно, чтобы почувствовать запах страха. Он разворачивает Володин билет, кивает, но отдавать не спешит, оглядывает Володю с ног до головы:

– К матери?

– Никак нет, товарищ капитан. Жена у меня. – Володя ничего не может сделать со своим голосом – он пресекается и трусливо подскакивает на стыках слов.

– Дети? – захлопывает военный билет и зажимает его в ладони.

– Никак нет, товарищ капитан.

– Когда на передовую? – Глупый вопрос, он же видел в билете.

– Сегодня вечером.

Володя не знает, как вести себя с ними, нервничает всё сильнее, понимает это, и от того – еще сильнее. Ему приходит в голову, что лучше всего сейчас достать листовку и предъявить ее капитану: случайно получилось, машинально сунул в карман. Он разлепляет пересохшие губы и, глядя в глаза человеку в пальто, говорит:

– Разрешите обратиться. Очень курить хочется, не угостите папиросой?

Капитан смотрит на Володю, проходит несколько секунд, потом он запускает руку в карман пальто и вынимает оттуда коробочку «Казбека». Протягивает Володе две папиросы и вслед за ними – военный билет. Потом он лениво вскидывает ладонь к фуражке и идет дальше. Володя отдает честь и шепчет:

– Служу Советскому Союзу.

Впереди – холодный Международный проспект. Над ним торжествует закатное солнце. Пустое небо над Ленинградом величественно и прекрасно.

* * *

Золоченая одежда пузырится на священнике – похоже, под золотом у него пальто. Купол сверкающей шапки еле держится на маленькой голове, сухое лицо распускается книзу круглой белой бородой. Пропев слабым голосом: «Кто из вас есть оглашенные, изыдите», он исчезает в алтаре.

Софья Павловна не знает, о чем речь, понимает только, что служба уже началась. В храме около ста человек: кто успел, стоит, прислонившись к колоннам. Перекрестившись, Софья Павловна встает поближе к людям. Старуха рядом с ней, держась за бок, опускается на колени и касается лбом каменного пола. На скамьях у стены сидят несколько замотанных в тряпье людей – лиц их не видно, и не понять, кто они. Софье Павловне приходит в голову, что, может, мертвые (у дверей, на улице, она уже видела десяток трупов). Впрочем, кто-то из них вскидывает иногда пальцы ко лбу: если и мертвые, то не все.

Служки носят свечи, то уходят, то появляются. Софья Павловна крестится вместе со всеми, смотрит на иконы: темные лица святых строги и потусторонни. Страдает на кресте Христос, рыдает над Его телом Богоматерь, ладони учеников устремлены к небу, где в сизом сиянии возносится тот же Христос, уже воскресший.