– Светочка! – кричит и снова садится на стул. Уже тише, под нос шепчет, говорит: – Светочка, Светочка. Роза Семеновна права. Я вам то же хотела сказать, нельзя вам здесь оставаться. Вы молодая, у вас вся жизнь впереди, и дети будут, и много-много радости. Ни к чему вам тут с нами себя гробить, нехорошо это. Вам и Володенька то же самое сказал бы, он вот придет и скажет. Улетайте, Светочка, улетайте, мы уж тут сами как-нибудь.

Софья Павловна говорит, и от ее дыхания качается тонкая черная струйка дыма. Изо рта старухи, прозрачный, хлопьями вырывается пар.

* * *

Лязгает тяжелая дверь (вместо стекла – фанера), и холодный ветер забрасывает в парадную острый мелкий снег. Они выходят, ставят санки, одни и вторые, связывают их веревкой и сверху кладут труп. По очереди тянут веревку, пока один тянет, два других идут сзади и придерживают труп, когда санки наезжают на ледяные наросты. Тусклое серое небо накрыло город, как крышка от алюминиевой кастрюли. Иногда они встречают людей – люди передвигаются, тащат за собой санки с ведрами, дровами, горбятся, сжимая что-то под пальто. Чуть белые от снежного крошева, лежат у стен мертвые. Иногда слышится за поворотом или на соседней улице неровное кряхтение мотора. Когда они доходят до Фонтанки, темнеет и снова поднимается ветер. Мелкая снежная стружка взвивается с земли, ветер кидает ее, как рой пчел, в разные стороны, и кажется, будто снег вместе с людьми шагает, переваливается, заглядывает в лицо, толкает в спину вперед, к Неве. Ветер взвывает по временам, будто сфальшивившая труба, и санки скрежещут полозьями по серому, как камень, льду.

2

Ефим Григорьевич снимает с санок книги и протягивает их Свете.

– Там какие-то книги могут быть снегом присыпаны, вы снег стряхивайте. Вот, видите, особенно важно на обрезе. Бывает, валится с санок, но я подбираю. И знаете что, давайте ветошью будем прокладывать, я вот тут специально тряпок нарвал. К окну не кладите, лучше к внутренней стене, вот туда.

Света стряхивает снег, оборачивает книги тряпкой и складывает у стены. Друг на друга ложатся Гёте (прижизненный – объясняет Ефим Григорьевич), Вольтер, Шиллер, Пушкин, Толстой. Пачки журналов – «Северная пчела», «Отечественные записки», «Современник». Большие, тяжелые книги, Света кладет каждую на колени – большой ледяной кирпич, – и некоторые открывает. На титулах темнеют вензеля и длинные сложные названия – гордые шрифты, они дико смотрятся в разоренной комнате. Пол снят, кучи половиц у буржуйки уже нет. Под книгами на санках лежит несколько дощечек. Ефим Григорьевич объясняет:

– Это я там нашел. От книжного шкафа осталось. Соседи разобрали, вот что осталось.

– А больше не было? Сходить, может?

Ефим Григорьевич качает головой.

– Я бы взял, Светочка, если бы еще было.

Они отчаянно молчат. Света берет дощечки и по одной закладывает в буржуйку. Прищурившись, дует, и они занимаются. Ефим Григорьевич извинительно бормочет:

– Я бы из библиотеки взял, если бы можно было. Там вообще-то можно было бы. Читателей-то нет почти, только Фаустовский зал и открыт, много ли стульев надо. Но нельзя. Завхоз, говорят, подтаскивает, но ведь трибунал – нам на собрании объявили, так что…

Света поднимает на старика глаза и заинтересованно спрашивает:

– Что, неужели ходят читатели?

– В пальто сидят, прямо в варежках страницы переворачивают, но работают. В университете, говорят, чтения какие-то, доклады готовят. И в Академии наук тоже. Это прекрасно, конечно, но правда ли?

– А я верю. Это очень хорошо. – Света закрывает дверцу буржуйки.

– Не знаю, Светочка, странно это. Люди на ногах не стоят, какие тут могут быть доклады.

Светино лицо прорезает улыбка. Она смотрит на Ефима Григорьевича. Он накрывает книги остатками тряпок и старается вымести напа́давший с них снег в коридор.

– А вы, Ефим Григорьевич, зачем книги носите?

Старик закрывает дверь и поворачивается к ней.

– Нет, Светочка, это разные вещи. Книги – это мой долг, моя работа. Кто-то должен их сохранить, не дать им пропасть. Я же их не для себя таскаю, они же пропадут, если не я. Им холод вреден. И потом, люди не знают, что за книги, берут их, жгут. Знаете, сколько так уже ценнейших изданий погибло? У нас машина иногда выезжает по адресу, а там ничего уже нет. Всё сожжено. И самое ужасное – что и люди-то, которые сожгли, уже мертвы, книги их не спасли, так уж лучше бы и не трогали вообще.

Света отворачивается от Ефима Григорьевича и тихо говорит:

– Нам тоже что-то жечь надо будет, вот доски догорят.

Ефим Григорьевич садится на край кровати.

– У меня в комнате, вы знаете, ничего не осталось. Паркет, стол, полки…

– Что вы, Ефим Григорьевич, неужели я не знаю. Знаю, знаю. Просто эти доски, которые вы привезли, они последние, понимаете? У нас вообще больше ничего нет. Если ничего не жечь, мы от холода умрем, комната за час остывает.

Ефим Григорьевич нервничает, руки прыгают по карманам.

– Подождите, а у Софьи Павловны этажерка была. Я знаю, что она ею дорожит, но тут ведь дело такое, вопрос стоит: или – или. Надо с ней поговорить, я уверен…

– Ефим Григорьевич, она ее разломала на прошлой неделе, мы ее уже сожгли всю, – отвечает Света, внимательно глядя на старика.

– А, да, – он кивает, – конечно, конечно. – И потом спрашивает заинтересованно: – А где же Софья Павловна? Что-то нет ее.

Света опускает голову.

– Она за хлебом пошла. Я вообще-то сама хотела пойти, но она меня уговорила остаться. Володенька уже три дня как открытку прислал, должен прийти. Он, может, придет, а меня нет. Софья Павловна меня не пустила, прикрикнула даже.

– Так вы ей карточки отдали?

– Конечно. И карточки, и деньги.

Они смотрят друг на друга, Ефим Григорьевич что-то хотел сказать, но не говорит. Они молчат. Огонь в буржуйке ослабевает. Старик вспоминает что-то важное.

– Послушайте, Светочка, что мне в голову пришло. Надежда Петровна умерла, а у нее же карточки оставались. Мы ведь можем до конца месяца по ее карточкам хлеб брать. Вы смотрели у нее в пальто?

Чем более беспокойный взгляд у Ефима Григорьевича, тем ровнее вглядывается в него Света.

– Я ее карточки отнесла в жакт в тот же день. Мы хлеб по ним не брали. И не стали бы брать. Вы меня уже третий раз спрашиваете.

Ефим Григорьевич ёрзает на кровати, избегая смотреть на девушку.

– Да-да, простите, Светочка, вспомнил, вспомнил. Вы их отдали – и правильно сделали.

– Хлеба, Ефим Григорьевич, нам должно хватить, если правильно его есть и если еще норму не урежут. На следующей неделе крупу должны раздавать. Только нам тепло надо, понимаете? В холоде мы помрем даже если по осенним нормам получать будем.