майский поздний вечер, ищу взглядом знакомую черную иномарку. И она подает мне сигнал фарами возле соседнего подъезда.

Воровато оглядываясь я проскакиваю по-над домом к машине Максима. Хоть и на лавочках сегодня не сидят любопытные бабульки, но решаю не рисковать. Такой животрепещущий страх я испытывала только в тот день, когда пошла на ту встречу в парк. Сажусь к Максу и даже стараюсь тихонько прикрыть за собой дверь, не хлопая ей на всю округу.

— Слиняла из дома без проблем? Опять своим кучеряхой прикрылась? — тут же ехидненько, но без злобы, вопрошает Ольховский.

Тянется ко мне через ручник и смачно целует меня в мои, в начинающие подрагивать, губы.

— Угу, — бормочу я.

— Принесла? — оторвавшись от меня, Макс облокачивается о подлокотник между кресел и выжидательно хлопает темной линией ресниц.

Между ребер все сжимается. Мамочки! Ну сколько же в глубине его карих глаз надежды. Протолкнув в себя сухой ком, слипшийся с горлом изнутри, я достаю из-под кардигана эту злосчастную папку и кладу к себе на колени. Достаю с таким чувством, будто бы она уже срослась со мной. Это происходит с огромным усилием над собой.

Увидев то, из-за чего и начался весь сыр-бор между нами, Макс нервно вздыхает. Не отрывая от папки взгляд, выдает очень правдоподобным голосом того чудика из фэнтези, помешанного на кольце.[2]

— Моя прелесть…

Головой я понимаю, что это шутка. Юмор. Только вот мне не смешно. Вздрагиваю и шумно хватаю носом воздух, готовая разреветься. Моя совесть рухнула на меня бетонной плитой.

— Лесь, в чем дело? — Макс тут же перестает паясничать и забавно улыбаться.

— Все нормально, — я отворачиваюсь к окну. У меня в глазах уже печет от собирающейся в них влаги.

Смотрю на детские качельки у подъезда и думаю: ну не дура ли я?

— Ненормально. Я хоть и лодырь, но не тупой. Что с лицом?

— Макс, ничего. Бери ответы, — резко заявляю я и едва не всхлипываю.

Эта тоненькая папка с билетами у меня на коленях придавливает так, что мне дышать тяжеловато.

В машине зависает тишина. Долгая и тягучая. Гадкая и скручивающаяся в тугой узел нервы. Я все так же пялюсь на очертание детских качелей в темноте, а Макс пялится на меня. Я это точно чувствую. Щека, которая повернута к нему, горит гораздо сильнее.

— Олесь, ты не хочешь отдавать мне ответы, да? — Вопрос Макса, как молот по наковальне. От него у меня болезненно звенит в ушах.

Но я молчу. Лишь слизываю соленые капли, стекающие по моим губами.

— Синичкина, ау. Самим с собой, знаешь ли, не прикольно болтать, — Ольховский понижает голос и щелкает пальцами перед моими глазами.

А я все еще молчу. И опять провожу кончиком языка по нижней губе. Мне гадко и очень солено. Я застыла под грузом этих белых листочков в папочке на моих коленях.

Сдавленный вздох Макса дает мне понять, что он вот-вот вспыхнет от моей недомолвки. Но он неожиданно так бережно касается моей скулы костяшками пальцев:

— Леся, что, блин, происходит? — мягко спрашивает Макс.

Набираю полную грудь кислорода и…

— Прости… — резко поворачиваюсь к Ольховскому, но его лица прямо перед собой почти не вижу. Все застилают слезы. — Правда, прости. Я ведь не думала, когда все это затевала, что…

— Что мы окажемся в одной постели? — Макс явно недоумевает.

— И про это тоже, но дело не в этом. Просто… — я окончательно бросаюсь в истерику. Закрываю лицо своими ладонями и рыдаю. — Господи! Макс, прости меня.

Всхлипываю и всхлипываю, под ровное, громкое сопение Ольховского.

— Лесь, объясни, пожалуйста, спокойно и по порядку, — уже требовательней озвучивает он.

Убираю от своего лица ладони и обхватываю ими лицо Макса. Провожу большими пальцами по выступающим скулам, немного колючим щекам и впиваюсь взглядом в, ничего не понимающие, глаза напротив:

— Я очень не хочу, чтобы ты шел в армию. Правда. Особенно после того, что между нами было. Ты самый-самый хороший. Ты мне дорог. Но…

Очередной раз всхлипываю и замолкаю. Прижимаюсь лбом ко лбу Макса, а моя душа ощутимо трещит по швам.

— Но ты своровала ответы у Аркадия Борисовича и теперь тебе стыдно, — шепчет он.

Так спокойно и без удивления. Ни одна мышца лица не дрогнула под моими пальцами. И его верные догадки бьют точно в цель. Больше у меня молчать и не договаривать не выходит.

— Я не думала, что так получится. Когда я ввязалась в эту авантюру с продажей билетов, то была так зла на него, — тараторю я, все еще гладя щеки и скулы Макса. — Мы в очередной раз поскандалили. Дедушка у меня очень сложный человек. И всегда таким был. Но он единственный, кто у меня остался. И каким бы он ни был, я его люблю. Отца я никогда не видела, мама погибла из-за несчастного случая в горах. Меня воспитывали он и бабушка. И когда ее не стало несколько лет назад, дед вообще заморочился на своих принципах и советских постулатах. У нас куча долгов по квартире. Я хотела пойти даже перевестись на заочку, чтобы пойти работать. А дедушка такой скандал устроил: с театром из заказывания гроба и звонков в скорую. Я разозлилась. Очень, Макс. Ты не представляешь как. Я сделала все это назло. От обиды и досады. А сейчас… — судорожно перевожу дыхание и Макс повторяет за мной, — это все как-то притупилось. И получается уже совсем другая картина: я украла то, что мне не принадлежит. Может, если бы не так наша встреча в подсобке, то тогда в парке я бы все тебе отдала не задумываясь. Тогда мной руководили лишь эмоции. Да, меня сейчас сожрала бы совесть за это, но ты бы получил то, что тебе обещано. — Тяжелый вдох. Резкий выдох. Еще чуть-чуть и смогу захлебнуться своими слезами. — Я не знаю, как поступить. У меня просто омерзительны выбор. Если я отдам ответы тебе, то подставлю дедушку. Но если не отдам, то… предам тебя… А в глаза дедушке как смотреть? А тебе?

Громко шмыгнув носом, я, наконец, замолкаю. И Ольховский не говорит ничего тоже. Просто шумно дышит мне в лицо.

Боже, он, наверное, меня и не поймет. Я все разрушила. Ну и правильно. Ведь я решила обмануть его

Отодвигаюсь от Макса на свое сиденье, а билеты в папке падают с моих колен на пол. Но я и не собираюсь ее трогать. Мне очень хочется прямо здесь и сейчас растоптать ее ногами.

— Н-да, — Макс сухо прочищает горло и потирает переносицу