14 «Друг мой! Все мы живем прошлым и разрушаемы прошлым», — сказал он мудро и масштабно. Объективные условия сильно изменились: обильный обед разморил вторую половину пасхального дня. Мастер, забыв святость дня (но оградив себя от сытого клевания носом), шнырял между присутствующими там представителями старшего поколения (Йозеф Веверка, дядя Эдэн, отец), как голодная легавая. «Друг мой; там, где нет сочувствия, нет и воспоминаний», — кивал он утешительно встревоженным душам. После этого с некоторым тщеславием прибавил: «Видите, мой друг, камни болтовни? Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Он хитро улыбнулся, не сказав ни слова.

«Знаешь, Петерке, — после длительных предисловий обратился к нему дядя Эдэн, — я, душа моя, необычайно люблю музыкальную мессу. Потому что она приводит в такое состояние духа». Взгляд престарелого господина то затуманивался, то прояснялся: о чем-то он забывал, что-то приходило ему на ум. Мастер, великолепный знаток людей и душ, это мгновенно заметил (но не попался в сети примитивных объяснений, вроде «старик дремлет» или «хотел бы подремать») и, будучи специалистом по части людей и случающихся с ними событий (историй), начал действовать. Он тихо сказал: «Нелегко, наверно, было».

Дядя Эдэн дернул головой и послал мастеру такой незамутненный взгляд, что могло показаться: возможность упущена и старик вот-вот спросит у него, немного изумившись: «Что-что? О чем ты? Что, нелегко, наверно, было?» — но спустя мгновение, которое одновременно показалось слишком коротким и слишком длинным, сонно моргнул, как ленивая лягушка, приличная бородавка на веке вроде бы прокатилась, «задержавшись» в густой поросли ресниц: «Нелегко было». — «Нам уже это незнакомо», — сказал мастер бесстыдно. «Да уж, сегодня этого представить даже невозможно. Чтобы, скажем, тысячу км пешком». — «Хорошенький автостоп», — сказал господин Дьердь, держа в руке короткую «Мальборо» с той прагматичной беспардонностью, которая, несмотря на свою чистоту и — хочется еще, еще и еще раз подчеркнуть — доброжелательность, неизбежной предвзятостью и преувеличениями создает конфликт поколений и возводит стену отчуждения, и в этом смысле проблематична. Мастер же со своим неприметным стремлением к гармонии как раз старался установить контакт. «Не грузите по кругу, mon ami, не надо». Большой младший брат напустил вокруг себя облако голубоватого дыма. Господин Дьердь любит и умеет не спеша выпить. Мастер хорошо помнит, что господин Дьердь еще в детстве хорошо чувствовал себя среди взрослых.

«Тысячу километров, но так, что отдыхать было нельзя. Кто раз остановится, тому конец. Мы проходили мимо замерзших людей. Некоторые, душа моя еще были живы. Но там уже не помогали. Хватало самого себя тащить. Это было делом жизни и смерти душа моя, точно могу тебе сказать. Мы ели кору деревьев: березы, платана, акации. Береза лучше всего, акация сухая. Когда мы так отступали, поймали партизана. Стою я, значит, на бескрайней равнине с партизаном». Дядя Эдэн по-козлиному засмеялся. «Он нам нужен был там, как, тебе я смело могу сказать, правда ведь, в конце концов, ты уже отец, мы люди взрослые, как корове седло. — (Снова «как козел».) — Подходит ко мне командир, крепкий парень родом из Шомодьи. Господин прапорщик! Кто это? Говорю ему, что партизан. Партиза-ан?! И еще живой? Живой. Сейчас же ликвидировать, душа моя». Дядя Эдэн потянулся вперед. Мастер услужливо подал ему бокал с вином, о содержимом которого по-барски позаботился господин Дьердь. (Да-да!) Концы усов окунулись в вино. «Партизан, ваше здоровье, вкусное винцо, как говорят русские! Из Будафока? Партизан знал, о чем идет речь. Я глубоко заглянул ему в глаза, в нем не было никакой ненависти, и он тоже чувствовал, что я хочу его спасти». — «И… — устраивался он на мягком стуле, — удалось?» — «Знаете, друг мой, я сильно подбадривал старика. Знал я… Я на его месте стал бы обманывать себя или, точнее, его». Дядя Эдэн очень человечно махнул рукой. «Душа моя, ведь там отпустить такого было невозможно. И не будем забывать: если бы я его отпустил, чуть погодя он снова стал бы стрелять в венгров… Он смотрел на меня, верил мне. Я тоже уважал его за смелость. Мы были солдаты. Проходит мимо сержант, я спрашиваю его, возьмется ли. Возьмется, конечно. Отошли они на несколько шагов от дороги. Выстрелил сержант. Партизан продолжал прямо стоять в снегу. Сволочь вы, завопил я, выйдя из себя. Душа моя, в такой момент, в такой ситуации промахнуться — нет греха больше перед страхом смерти». Теперь он поставил бокал обратно; господин Дьердь тотчас же восполнил нехватку вина. «Я дал ему свой пистолет, из него удалось прикончить».

Мастер погрузился в кресло, сейчас он ясно ощущал: он и мир — две вещи. Подошел Йозеф Веверка, с мрачным видом, таинственно. «Как дохлая пальма, ха-ха-ха», — расхохотался он в другой момент. Без остановки. До мастера издалека, очень издалека доносились звуки. Йозеф Веверка в кратком вступлении вроде бы упомянул мать мастера, с которой вместе в плену был, что ли, после какого-то там по счету конца света («Какой бестолковый, Петерке! Этот бедный Веверка! В прошлый раз сообщил, что у него песок в моче, нет ли у меня?»), затем, избрав мастера в качестве презентабельного слушателя, продолжал так («стремясь переплюнуть»): «Вот холод был, сынок, так холод, повезло моему младшему брату Лекси, ты, наверное, его видел на фотографии, еще дедушка на ней тоже, так вот, усищи у него были и там тоже, один раз, когда мы стояли в очереди за завтраком, приглянулся Лекси посудомойке, а он вообще-то парень был хоть куда, ты, наверное, видел на фотографии, ус подкручивает, а деваха хохочет ужасно, ведь ус-то остался у Лекси в руке, обломился, так было холодно, потом Лекси, конечно, деваху захомутал, потому что не в усах дело, и хлеба добавка была, не знали, куда и спрятать, дак ведь холодно было, собачий был холод, иваны, русские то есть, наступали, как татарское нашествие, плюс вши, я до сих пор от страха просыпаюсь рядом с супругой и вижу, как они медленно маршируют по комнате, и чешется по-настоящему, может, экзема какая-нибудь, Лекси, конечно, не заразился экземой, потому что посудомойка спрятала его у себя…» — «Но, отец», — встревоженно начала мадам Веверка. Йозеф Веверка и бровью не повел, «…только вот вернулся старый комендант, с которым у девахи тоже были шашни, так он как раз их застал, разозлился, понятное дело, и вытурил Лекси, и это еще полбеды, потому что, ты ведь знаешь пословицу: как веревочке ни виться, вам конец, верна девица, только деваха была накоротке с кладовщиком, достала палинки, и тогда Лекси, подвыпивши, возьми да и скажи коменданту, мол, на безрыбье и рак рыба, начальник, на что тот его застрелил, а ведь хороший был парень Лекси, а я убежал, мне очень помогли слова старого Педро, который умер у меня на руках, потому что я его застрелил, так жестока война, дак ведь или я, или ни один из нас, потому что тогда еще так было, мы еще знали, что если сняли у мужика дверь с петель на кровать, то надо повесить обратно, прежде чем уйти из деревни, никаких заначек и нет, не искали, только не очень-то рассердился на меня милый старик, так вот он сказал: запомните, сынок, где бы рядовой ни стоял, север прямо! и я вернулся, котелок мой по сей день сохранился, он мне жизнь спас, когда отмечаем мое возвращение домой и сегодня ставим его на стол, еду из него есть уже нельзя, потому что пулей пробило, но выпечку мы в нем держим, если придете, будет сырный рулет, который ты так любишь».