С этим Шантой Сабо у отца мастера была потом история. Однажды отец стоял в уже описанном крестьянском микроклимате в ботинках, без носков Сколько ему могло быть? Наверное, тридцать четыре! Незрелый ум. И перед лицом чего поставили его вихри эпохи!.. «Сегодня, друг мой, вихрь создается феном. Однако это вовсе не беда!» Мастеру, конечно легко говорить, с этими его длинными волосами! Так вот, там был этот молодой человек, с тяжелыми — можно посмотреть! — с тяжелыми узлами мускулов на спине; потому что тогда он давным-давно распрощался с праздной жизнью барствующего негодяя и работал то на строительстве дороги, то на арбузном поле, то на молотьбе, как простой народ, применяя в этих местах приобретенное образование, прирожденную интеллигентность, докторские степени. «Умелый дорожный строитель, сынок, раздобыл железную пластину, чтобы на нее бросали камни». К ним подошла иссохшая, святая матушка. «В Хатване, рядом с большой церковью». Посмотрела направо, посмотрела налево — конспирация. «Пожалте на вторую скамью преклонить колени, от исповедальни, почитай, там кой-чего есть, на один отче наш». — «Ну, заяц, столько курицы, как тогда, вы еще не едали».

Арбузы для семьи по сей день покупает отец мастера. Постучит, как врач, потом выбирает. «Надо постучать рукояткой ножа; если звук гулкий, то плохой». Исключение — зардецкий полосатый, он меньше. Большой зардецкий, конечно, больше. «Двумя ладонями схватить: если хрустнет — спелый зардецкий». В холодном виде роскошная пища. «Икристый, вот он хорош». И если вечером господин Дьердь громким голосом начинает охаивать, наверное, и вправду немного подпортившийся фрукт, он кротко говорит: «Можете поверить: этот был еще самым лучшим». — «Это писи сиротки Каси», — ответствовал господин Дьердь, который любит, чтобы последнее слово оставалось за ним. И если матери в такой момент надоедают непочтительные слова и она, потеряв терпение, начинает колотить огромную поверхность господина Дьердя, который некоторое время дает кулакам хрупкой женщины поиграться, то потом ему это наскучивает, он сгребает вопящую по этому поводу мать в свои объятия. «Не надрывайся, матушка», — гудит сын, желая быть ласковым, но, судя по результату, переборщив, как это не раз бывало.

Итак, отец мастера стоял во дворе «лучшего из хозяев». (В соседнее с ними хозяйство попал дядя Эдэн. К бывшей содержательнице притона, которая приобретенным в Йожефвароше, веселом квартале, диалектом всегда развлекала элегантного мужчину. «Как я, душа моя, буду жить с такой особой». Волшебно. Громкий, исполненный жизни лай женщины, по сути, он даже тогда не смог ей простить, когда она спасла ему жизнь. Женщина исправила некую ошибку укрывательством. Плюс лжесвидетельством. Наверняка она была влюблена в дядю Эдэна, как большинство женщин.) Кулака как раз не было дома, потому что он был в тюрьме. («Количество слова «был» успокаивает. Стиль искрится, история движется вперед. И моя история тоже». Мило.) Он прятал вино. В кухне, напротив плиты, он и не думал его держать, туда ничего не засовывают, место заметное, нет, он спрятал его в навозе, как полагается. Там и нашли. Выйдя потом из тюрьмы, большой, дородный человек остановился перед отцом мастера. От возмущения его голос дрожал: «Вы посмотрите, посмотрите, господин доктор, что мне сделали с руками». И протянул их вперед, и рыдания сотрясали его. «На старости лет». В тюрьме его руки изнежились (мозоли и т. д.), и что самое главное, они побелели, поскольку попадали на солнце как заблагорассудится. (Как заблагорассудится, простите.) «Посмотрите, господин доктор, ну какой из меня человек?!*

Ноги отца мастера от волнения двигались в слишком больших ботинках, а ведь нога у него не маленькая. (И у господ Дьердя и Марци тоже! Завскладами только головой качают. «Дьюрика! Куда они в таких галошах поплывут?») Он снял очки, чтобы счистить с них пыль, протер закатанной до локтей тонкой рубашкой. Теперь их нужно было очищать от пота, при следующей возможности. Его большой лоб чуть ли не светился во дворе. А шея была коричнево-красной, как у крестьянина. Брюки перевязаны бечевкой. Шанте Сабо, председателю сельсовета, хотелось выставить их от кулака, в саманный дом на краю деревни, чтобы кто-нибудь из его (Шанте Сабо) людей мог переехать сюда: такова была ситуация. А ведь и это были еще те квартирные условия! Дедушка, устрашающая прабабушка, Йоланка, отец, мать мастера с господином Дьердем во чреве и мастер! Это в одной комнате.

«Туда я не перееду». — «Это очень хороший дом». — «Тогда пусть туда переезжает ваш человек». — «Не пошлю же я туда рабочего человека?!» Как видим, он проболтался. «А я кто же, черт подери?!» — завопил отец, потому что спокоен был только на поверхности, на самом деле он очень волновался. «Желваки на скулах, а, папаня?!» — «Да».

Рядом с Шантой Сабо стояли два члена сельсовета. Но один из них был не кто иной, как бригадир отца мастера. «Дядя Дани. Ну-ка. Скажите: как я работаю?» Отец мастера играл наверняка. Но Дани Деревянная Пизда молчал. «Папаня, Деревянная Пизда это высший класс», Так его кликали; он делал торты на свадьбы, праздники. Сядет старик на крыльце или под акациями, между колен деревянная ступка, и колет грецкие орехи, только уши трясутся. Так вот, движение это, вверх-вниз… понятно, наверное — Но Дани Деревянная Пизда молчал. Отец мастера налился кровью. «В чем дело, дядя Дани?! Ешкин кот! Скажите же! Скажите, как я роблю!»(Отец мастера очень вынослив в работе. «Старик, ты настоящий капиталист!» — говорит господин Дьердь, когда отец на словах критикует интенсивность чьей-то работы. «Капиталист — эксплуататор». — «Работа на то и есть, чтобы ее делать», — пожимает плечами предок; но в этом есть какая-то — естественно завоеванно-выстраданная — гордость, которая раздражает младшее поколение, братьев.) «Батя, слушай, вот чего тебе надо от этого спора о дефиниции?» Молодо — зелено.

Дани Деревянная Пизда опустил голову. Покраснел, что редко для такого взрослого венгерского мужчины. «Пусть господин доктор тоже не того». Тогда наступила тишина, только скотина шумела чуть в отдалении — и, может быть, маленький мастер гонял курицу иди другую мелочь. Но поскольку отец мастера не отводил взгляда, маленький старик вздернул голову, твердо встретил его взгляд — сквозь большие уши просвечивало солнце. «Едрить твою налево!» — воскликнул он и пустился прочь со двора.

«Если дело не пойдет, — со скукой пожал Шанта Сабо плечами, — я прикажу расселить ваших домашних». — «Пусть хоть кто-нибудь попробует до них дотронуться», — сказал тихо отец мастера. «Вы получили официальную бумагу. Я поставил на нее печать», — сказал тот, но отступил на шаг. «Так вот, слушайте внимательно», — сказал отец мастера и отвернулся к матери мастера (которая стояла там как посторонняя; заинтересованная в происходящих событиях посторонняя) и попросил от нее бумагу о высылке, ту самую страшную бумагу. «Так вот, слушайте внимательно. Читать вы, конечно, умеете». Мужчина, ожидающий произведения из графьев в рабочие, чуть перебарщивал. Он ткнул ее совсем близко под нос Сабо. Мастер хорошо помнит этот (или один: такой) ноздреватый стариковский нос. Пиршество красок! Красный, розовый, лиловый! Тысячи переходов, определенности и неопределенности! А бугорки!» «Как свекла. Изумительный».

Шанта Сабо мгновенно отдернул нос — счастливчик — вместе с лицом! — как будто там пролетала оса, з-з-з. Отец мастера ткнул в печать: «Так вот, видите. Если вы мне пришлете такую печать, а не ту, на которую сами подышали и прислали сюда с мальцом Балинтом, тогда я отсюда перееду». Ни в коем случае нельзя утверждать, что семья мастера была запанибрата с ГБ, а смотрите-ка, на этот раз именно эта печать все же помогла расставить все по местам. Шанту Сабо у кабака уже ждали остальные крупные птицы помельче. «Ну?!» — «Д-да, ива, праблема. У ентого графа от гбво бумажка!»