бы среди тех, кто решает судьбу Союза, был кто-то авторитетный, настоящий вождь и настоящий воин, который умеет держать слово, обладает своим видением и не побоится пожать мне руку при встрече... То ты мог бы свести меня с таким человеком. С таким человеком мы могли бы договориться. Мы могли бы поддержать друг друга, помочь друг другу сохранить наши страны - проговорил он.

И мое сердце застучало как сумасшедшее - вот оно! Вот ключ к изменению будущего! Неужели - всё не зря?!

- Есть... Есть такой человек... - хрипло проговорил я. - И я передам ему ваши слова.

А потом мы записали интервью.

***

Глава 20, в которой появляется реальная перспектива получить медаль

В Кабул я прибыл спустя несколько дней. Журналистская вилла встретила меня невнятным шумом, звоном, музыкой, которые доносились из дома, и спящим на посту царандоевцем. Он прислонился плечом и головой к столбу и перекрыл своим телом калитку. Разморило, бедолагу! Совсем еще пацаненок, кудрявый, носатенький, даже во сне бдил и охранял покой представителей дружественной советской прессы. Которые, по всей видимости, этого не ценили и развлекались вовсю.

- ...любимый мой, родно-о-о-ой! - разрывалась Клавдия Шульженко из сиплого нутра патефона, откуда-то со второго этажа виллы.

Где они патефон-то выкопали? Я аккуратно переставил царандойчика в тенёк, под чинару, воткнув его тело в развилку между ветвями. А потом открыл калитку и вошел на территорию виллы. Царандойчик, кстати, так и не проснулся. Умаялся, болезный.

- ...Не жди любви обратно,

Забудь меня,

Нет к прошлому возврата,

И в сердце нет огня... - патефон явно был на последнем издыхании, потому что издавал звуки, напоминающие стенания кота перед тем, как он соберется загадить ковер каким-нибудь непотребством.

Огня в сердце не было и у грузного, плотного мужчины в хорошем цивильном костюме, который мордой вниз плавал в чаше фонтанчика во дворе. Ну как - фонтанчик? По местным меркам каменная тарелка дух метров в диаметре, с бьющей по центру струей воды, была настоящей роскошью!

И вот в этой самой роскоши пускал пузыри некий солидный товарищ. Никого больше во дворе не было - журналистская братия буйно проводила время наверху, в большой комнате типа гостиной, совершая возлияния во имя Бахуса, или попросту - занимаясь распитием спиртных напитков. А тут человек тонул, между прочим! Может - так и было задумано?

- Э-э-э-э! - крикнул я. - Есть кто-нибудь? Тут у вас мужик в фонтане!

Никто не откликался. Кроме Клавдии Шульженко, конечно:

-...Ты помнишь наши встречи

И вечер голубой?..

Кому как, а вот человеку в фонтане встреча грозила уже разве что с апостолом Петром, и никто, кроме меня, помочь ему не торопился. Я подскочил к бортику чаши, ухватил его одно рукой за ремень, второй - за шиворот, и, здорово напрягаясь, вытащил его из воды.

Он уже и пузыри не пускал - захлебнулся, что ли? Делать искусственное дыхание толстому дядьке в костюме? Не-е-е-т, не для того моя роза цвела... Я подставил колено, расположил сие тело солнечным сплетением поперек моего бедра и обоими локтями надавил ему на спину.

- Буэ-э-э-э-э! - сказало тело, извергая потоки всякой дряни изо рта, и закашлялось.

Но в сознание не приходило. Спасение утопающих - дело мерзкое. Хорошо, хоть штаны мне не заблевал! Я прислонил его к фонтану, зачерпнул оттуда же водички и плеснул ему в лицо, пытаясь привести в чувство, но тщетно. По крайней мере, товарищ в костюме дышал! Это уже утешало. Его лицо было мне абсолютно незнакомо: щекастый, плохо выбритый, с залысинами, мохнатыми бровями и мясистым носом.

Что у них тут - эпидемия? Часовой спит, этот прийти в себя не может! Принюхавшись, наконец, понял в чем дело: он был чертовски пьян! Я с досады размахнулся и - ДАЦ! - врезал ему по щам. Лицом или даже физиономией назвать место, где у него располагались нос и рот, язык не поворачивался. Может протрезвеет - тогда в лицо и превратиться. А так - было у нас такое словечко - "щи". Кроме замечательного супа оно обозначало еще и такую отвратительную рожу.

- Ы-ы-ы-ы! - сказали щи. - Ты кто?

- Гера Белозор, - вежливо представился я.

- Ты меня спас, Гера Белозор! - его взгляд становился всё более осмысленным. - От смерти спас! С меня - медаль! Хр-р-р-р-р!

Курва! Он откинулся затылком на бортик фонтана и захрапел. Я зачем-то пнул ботинком подошву его туфли, постоял немного и пошел наверх - в комнату, которая условно могла считаться моей. Нужно было писать интервью с Масудом.

Навстречу мне по лестнице сбегали два моложавых мужчины: фотокор и спецкор из "Правды". Я не особо с ними общался, душные они были ребята. Но поздороваться - поздоровался, и спросить - тоже спросил:

- Что за хмырь там в фонтане болтался? Едва вытащил, увесистый такой!

- Это не хмырь, это хозяйство Суслова! - ответил фотокор. Он был чуть менее душным. - Нажрался как свинья, идеолух! Весь джин выхлебал в одно рыло, всосал ноль семь, представь себе! Он там не помер?

- Не. Я его спас, - реплика про "хозяйство Суслова" прозвучала очень двусмысленно.

- Герой, бл*ть. Лучше бы он утоп... - даже стойкий партиец-спецкор дал волю эмоциям.

Чем же он им таким насолил? Хотя, выхлебанная бутылка дефицитного джина, в нынешних условиях вполне могла стать поводом для ненависти. Особенно - со стороны стойких партийцев.

Шаркая по ступеням, я поднялся на второй этаж и прошел мимо коллег по перу, морально разлагающихся и позорящих светлый облик строителей коммунизма. Они продолжали гулеванить в холле за накрытым столом, полном вскрытых консервов, бутылок и оберток. Журналюги вяло мне отсалютовали, даже не предложив присоединиться, и я добрался наконец до двери своей комнаты и сунул ключ в замок. Клавдия Шульженко звучала на бис:

- ...Ты помнишь наши встречи

И вечер голубой,

Взволнованные речи,

Любимый мой родной...

Я вошел в свою обитель, помянул Волка из "Ну погоди", по-папановски рявкнул:

- Любимый мой, родной! - и ляснул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.

***

Материал был готов к ночи.

Я долбил по клавишам как проклятый, практически не слушая диктофон, и при этом зная - не ошибусь. Такое бывает, когда возникает та самая "химия" интервью, когда журналист и герой забывают о стеклянной стене условностей, стоящей между ними, и беседуют как человек с человеком, вне рамок статуса