А потом что-то произошло. Кажется, он упал, потому что, открыв глаза, увидел землю совсем близко, всего в нескольких сантиметрах. Голова стала какая-то ватная, шум драки едва уловим — и это было странно, потому что прямо перед глазами, в пыли, беспорядочно топталось множество ног. Мальчик закашлялся и закрыл глаза, а когда открыл их, увидел перед собой дрожащую руку — кисть руки, с которой часто падали в песок крупные алые капли. Два пальца — средний и указательный — болтались как-то странно, словно их привязали к ладони за ниточку. Раны были похожи на две веселых улыбки. Еще через мгновение он понял, что эта рука — не сама по себе рука, что она принадлежит человеку, стоящему напротив на коленях, а потом с удивлением узнал в этом человеке Кольку.

— Скальпелем, — сказал Колька едва слышно, одними губами, но мальчик почему-то сразу его понял.

— Скальпелем… совсем как у матери моей скальпель, — снова повторил Колька и подхватил отполосованные пальцы здоровой рукой. Две алых улыбки погасли. Кровь полилась сильнее. Колька сидел неподвижно, лицо его было бледным, как наволочка, взгляд застыл в одной точке, на линии отреза, и мальчику показалось, что это длится целую вечность… Он придвинулся к Кольке и тоже стал смотреть на рану, изо всех сил напрягая близорукие глаза. Он следил за полетом расплывающихся красных капель очень внимательно — как они накипают, как отрываются и шлепаются в песок, а потом вдруг подумал с завистью, даже с отчаянием: «Ну почему, почему все самое лучшее достается ему ? Почему не со мной?! Ему же все равно! А мне больше никогда-никогда не пришлось бы играть на пианино!»

Отчим на вокзал не поехал. С вечера собирался, советы умные давал — как упаковать да как деньги попрятать, чтобы не украли, а с утра пораньше из тех самых упрятанных денег утянул червонец и уже к обеду приполз пьяный в стельку — обмочился, обмарал пиджак, кепку потерял где-то. Теперь он храпел дома на диване — грязный, благоухающий перегаром и мочой. Матери с него только ботинки удалось снять; все ж таки этот зараза под сто килограммов тянул — где ей было с ним справиться, когда он в отключке… Зато увязался провожать Колька Беспалый. Мать от этого еще больше разозлилась. Пока ехали в автобусе, все бухтела: «И зачем тебе в такую даль? И оставался бы ты лучше дома! И баловство все это! И как ты ночью обратно?». До самого Братска бухтела, а упрямый Колька возражал: «Да ладно, теть Марин! Тут ехать-то! Попутную поймаю!» — и на материно раздражение внимания не обращал. Поэтому до вокзала она добралась совсем уж издерганная и теперь шумно суетилась около сумок и чемоданов, вполголоса ругая Кольку «нахалом» и «хамьем». Колька, разумеется, все прекрасно слышал, но делал вид, что его это вообще не касается. Нет, все-таки иногда он вел себя молодцом, Колька. Как настоящий мужик.

Впрочем, мальчику сейчас было и не до Кольки, и не до матери. Новенький пиджак резал под мышками, нейлоновая рубашка раздражала кожу, чесались руки, чесалась спина, непривычный галстук давил под горло, мешая дышать, но всего хуже оказались лакированные ботинки, купленные матерью перед самым отъездом — по случаю, а стало быть, без примерки, «на глазок». Пока шли до автобусной остановки, это было еще терпимо, хотя уже тогда ощущалось давление в мысках и пощипывание в пятках. Но теперь, спустя почти четыре часа, мальчик мог думать только о том, что, вот, у него ноги — две ноги, правая и левая, ничего больше нет, а ноги есть, и эти ноги болят, все целиком, аж до самого паха, и лучше бы их вовсе отрезать, ноги, левую и правую, ну если не целиком, то хотя бы мизинцы, а еще не худо бы избавиться от этих горчичников на пятках, потому что терпеть уже невозможно — честное слово, невозможно! Голова от напряжения разболелась, тело покрылось испариной, волосы на висках взмокли. Мальчик как встал посреди платформы, так и стоял, стараясь не шевелиться и не дай бог не переступать, глубоко вдыхал приторный алюминиевый воздух, Кольке отвечал невпопад, материного бухтения и вовсе не слышал, и так у него все мышцы от неподвижности посводило, что в конце концов мальчику начало казаться, будто его убрали в кофр.

Да и матери, по-хорошему, было не до Кольки и не до мальчика. Временами она вдруг замирала в задумчивости, сама себе задавала вопрос: «Билеты?», нагибалась, перекапывала багаж, билетов не находила, разгибалась, хваталась за голову, причитала испуганно: «Где же?! Да как же это?!», снова нагибалась, перекапывала багаж еще раз, не находила, перекапывала, причитала, потом отыскивала наконец, разгибалась, выдыхала облегченное «У-ффф!», перепрятывала билеты на новое место, разгибалась, проговаривала несколько раздраженных фраз в адрес Кольки, замирала в задумчивости, сама себе задавала вопрос: «Документы?», нагибалась и опять начинала рыскать по сумкам, повторяя раз навсегда заданный поисковой алгоритм. В другой день мальчик, пожалуй, посмеялся бы, но только не сегодня, только не в таких ботинках!

Несколько шагов до вагона дались с трудом. Как во сне мальчик взял сумку и чемодан, как во сне дохромал до двери, как во сне опустил ношу под ноги, как во сне пожал искалеченную руку Кольки Беспалого, как во сне поднял вещи и поднялся в поезд… Потом, кажется, он стоял у окна напротив купе и смотрел мимо Кольки, который по другую сторону запыленного стекла, задрав голову, усиленно жестикулировал и, кажется, даже говорил что-то, но ничего не было слышно, только шевелились беззвучные Колькины губы, только двигались, словно в немом кино, Колькины руки. А потом загремели и резко дернулись вагоны, едва удержался на ногах мальчик, Колька зашагал за поездом, остановился, улыбнулся натянуто, натянуто махнул вслед искалеченной рукой. Мальчик вроде бы тоже махнул в ответ… Но все это происходило как бы не с ним, виделось как бы со стороны, и мальчик не заметил самого для себя важного, давно и трудно вымечтанного — первый раз в жизни сосед и вечный соперник смотрел на него снизу вверх; впервые Колька завидовал мальчику, а не наоборот.

Поезд был проходящий, «Тында — Москва», и в купе уже прочно обосновался какой-то пьяненький дедок. Увидев новых пассажиров, дедок засобирал поразбросанные по полкам свертки, засуетился. Все повторял: «Один момент-с!», старорежимно, с присвистом, смакуя последнюю «с». Мальчику дедок не понравился. А матери, кажется, было без разницы. Попутчику она едва кивнула и тут же стала разбирать сумку с продуктами. На столе разрасталась горка дорожной снеди: курица в фольге, пакет картошек в мундирах, хлеб, сваренные вкрутую яички, банка огурцов домашнего посола, но мальчик, хоть и ел последний раз только в обед, даже не посмотрел на это изобилие. Первым делом он избавился от ненавистных ботинок.

— Ты что это? — возмутилась мать.

Мальчик стянул носок, напитанный кровью, и молча предъявил матери истерзанную рану на пятке.

— Ах ты ж, господи! Беда-то какая! — запричитала мать. — Куда ж я их дену-то теперь? И обратно не сдашь, вон как в крови-то внутри всё измарал! Боже ж ты мой! И в кого ты только уродился такой?!

Обидно было до слез. У него вон что, а она — только о ботинках! Мальчик, как был босиком, протиснулся в уголок, к окну, забрался на полку с ногами.

— Куда?! Дай оботру хоть! — окоротила мать. — Горюшко ты мое!