А потом прибавила, подумав с минуту:

— Ничего, даст бог, разносишь!

Мальчик не ответил.

Впервые он ехал так далеко от дома, но ни восторга, ни даже любопытства не чувствовал, а только тяжесть и неуют. Мальчик стал смотреть в окно, но за окном совсем уже стемнело, мелькали только редкие огни, подташнивало, галстук давил под горло… Мальчик задремал было, но мать растолкала его, заставила переодеваться и умываться, выдала из чемодана старые побитые шлепанцы. Пыталась накормить, только мальчик отказался наотрез, так и уснул на пустой живот.

Он спал крепко, неподвижно, без снов, и проснулся уже после полудня. Поезд стоял в Красноярске.

Мальчик свесил с полки всклокоченную голову. Внизу ели, и ели, должно быть, достаточно давно — промасленная газета была закидана скорлупой, куриными костями и картофельными очистками, а неизвестно откуда взявшаяся чекушка — почти допита. «Чекушка, наверное, дедова», — подумал мальчик. Мать подняла голову. Щеки ее раскраснелись, глаза пьяненько блестели.

— Сыночка! — защебетала мать. — Проснулся, соня! Слезай, поешь маленько. Голодный поди!

Мальчик потихонечку, поджимая ноющие ноги, спрыгнул вниз. Выудил из-под газеты с очистками запотевшие очки, надел. Окружающие предметы обрели резкость.

— Ма, у нас пластырь есть? Или хоть бинт?

— Фу ты, смешной какой! — мать начала обмахиваться платочком. — Откуда ж я тебе в поезде пластырь возьму? Носочки вон чистые одень, а к Москве оно и пройдет!

— У меня есть! — сказали от двери.

В дверях стояла девушка. Наверное, она подсела ночью или утром, и мальчик этот момент проспал. Девушка легко взлетела к себе наверх, вытащила из-под подушки небольшую коричневую сумочку и зарылась в нее едва ли не носом.

— Держи! — сказала она спустя некоторое время, и сверху мальчику прямо на колени шлепнулся маленький рулончик пластыря.

— Спасибо! — смутился мальчик.

— Вот уж не за что!

Девушка так же легко спрыгнула вниз и по-хозяйски расположилась за общим столом.

— Меня Галей зовут. А вы, наверное, Андрей?

Мальчик почему-то покраснел. Девушка была красивая — беловолосая, стройная, вся яркая такая. Взрослый человек, пожалуй, заметил бы, что и вырез на блузке великоват, и косметики многовато, и белизна волос явно гидропиритного происхождения, так ведь это взрослый, а в пятнадцать лет кажется — коли чуть заблестело, так уж прямо и золото. И мальчик боялся поднять на это золото глаза, точно глаза могли обжечься.

— Он у меня такой умница! — щебетала пьяненькая мама. — Та-лан-ти-ще! Как Бог свят, не совру, так она мне прямо и сказала — за-меч-чательные исполнительские данные. А я — ни в какую! Как же ж это — отдать кровиночку свою за шесть тысяч километров? Сами вы, Пал Демьяныч, посудите, а?

— Да-с-с-с! — кивал дедок. — Да-с-с-с! Правильно, Викторна, толкуешь! Вон, мой-то… Как уехал на учебу, так и поминай как звали-с… Да-с-с-с! Вот, гостинцев теперь везу. Внуки уже пошли. Двое.

— А… где… где он у вас?

— Да в Казани же, я ж тебе утром еще рассказывал!

— Прости, позабыла чтой-то… Как-то мне… ох, душно-то как, прям дышать не могу! — мать снова стала обмахиваться платком.

Мальчик перекинул через плечо серое дорожное полотенце и поковылял умываться. Мать всегда такая была, сколько помнил — говорить старалась, точно в романах девятнадцатого века, а как выпивала, так и перла изо всех щелей дальняя кубанская деревня. Ему было стыдно за мать. И пятки заклеивать перед Галей — тоже стыдно.

Когда он вернулся в купе, разговор катился своим чередом, поезд постукивал на ходу, постукивали пустые слова, стучало сердце — где-то в висках и под горлом — и мать говорила:

— Вот поступит в Гнесинское, тогда все они увидят! А Гнесинское и лучше даже, чем Консерватория. В Консерватории-то, поди, блатные одни! — говорила и потрясала в воздухе пухлым кулаком, грозя невидимым «им». Дедок сонно кивал, а Галя отвечала:

— А я тоже музыкантка. Да, на арфе играю.

— Сыночка! Иди сюда! Да подсядь ты к матери поближе-то, я, чай, не кусаюсь! — мать попыталась погладить мальчика по волосам, но он зло вывернулся. Взял с газеты куриное крыло, начал угрюмо есть.

— Эх, молодежь! — усмехнулся дедок. — А я и сам был такой же ершистый, да-с-с-с! Ну что, Викторна, давай, что ли, по последней?

Дедок разлил в два чайных стакана остатки водки.

— А давай, Викторна, за молодежь! За будущее за наше выпьем. Чтоб у них все было, чего у нас не было. Ну-с, как говорится, поехали! — одним махом заглотнул и хлебушком черным занюхал. Мать выпила водку малюсенькими глоточками, морщась и поеживаясь с горечи, раскрыла, точно рыба, рот, быстро-быстро замахала перед ним рукой. Жадно закусила соленым огурчиком.

— Ох, и злая у тебя, Пал Демьяныч, водка.

— То не водка злая, то бабы слишком добрые, — усмехнулся дедок. — Ну ладно-ть… Посплю маленько. А где и поспать-то рабочему человеку, как не в поезде…

Галя презрительно оглядела деда и тоже усмехнулась — красиво так, заговорщически, одними глазами. «Коз-зел!» — подумал мальчик про себя. Очень он пьющих не любил. Сам-то, конечно, потихоньку пробовал с друзьями — и пиво пробовал, и водочку, и портвейн «три семерки», но это было совсем не то, совсем не так, как у взрослых. Это… С друзьями это было вовсе не страшно.

Ночью мальчику не спалось. Он все ворочался, все смотрел, изо всех сил напрягая глаза, на спящую Галю, и видел только силуэт. Его бросало то в жар, то в холод, ему хотелось протянуть руку, это ведь так просто, так близко, протянуть и гладить, гладить по белым волосам, а потом целовать, по-взрослому, с силой разжимая пухлые губы, и по-хозяйски трогать тугую грудь, стискивать, словно снежок, который вот-вот будет брошен, хотелось быть взрослым и неотразимым мужчиной, как в запретной книжке, которую перед отъездом принес ему потихонечку Колька Беспалый…

Хотя книжку мальчик проштудировал внимательнее некуда, и даже не один раз, дальше поцелуев он в своих фантазиях не заходил, сам себя стыдился, вот и мучился до рассвета, а потом впал в тяжелую дрему и метался, метался на полке, сбив на пол жгутом перекрученную простынку и одеяло. Когда он проснулся, за столиком мама и дедок снова ели — в точности как вчера, только на консервы перешли. Гали в купе не было. Мальчик перепугался, что она уже сошла где-нибудь, но заметил на аккуратно застеленной полке, в уголке, коричневую сумочку и успокоился.

Умылся, причесался потщательнее, поел, попил чаю, а она все не приходила, точно сквозь землю провалилась. Но утешительная сумочка стояла на прежнем месте, и мальчик продолжал ждать. Мать выдала ему ноты и загнала на верхнюю полку, чтобы даром штаны не просиживал, а повторял, хоть бы и про себя, проигрывал бы мысленно, и мальчик, лежа на полке, послушно шуршал страницами, ничего в них не видя, лежал и ждал возвращения Гали, которая все не шла. У него заломило спину, но он продолжал лежать, почти не шевелясь, пытался домечтать свою ночную мечту — и не мог. Когда он, задумавшись, переставал перелистывать страницы, мать окрикивала его: «Ты там спишь, что ли?», — и он делал слабую попытку сосредоточиться на нотах. Не получалось — как только в голове начинал звучать проклятый «Революционный этюд», локти сразу тяжелели, точно к ним было привязано по гантеле, в мышцах зарождалась не сама боль, нет, но память о боли. Ему поставили за экзамен пять с плюсом — разумеется, куда бы они делись, — он играл лучше всех в школе и знал об этом, да и мать столько лет проработала, хотя бы из уважения… но… он-то знал, он-то слышал, что все это — не то и не так, натянуто все и пусто, точно эту музыку проткнули, как воздушный шарик, и она сдулась, съежилась, превратилась в никчемушную резиновую тряпицу…