В такие моменты мальчик чувствовал, что не любит маму. Он хотел вырасти настоящим мужчиной, героем, а не «трень-брень»! Он пытался устроиться в секцию самбо (без толку, его не взяли по зрению), он читал про танки и самолеты — ночью, тайком, запалив под одеялом походный фонарик, он до седьмого пота тягал дяди Сережины гантели, он готов был драться с каждым, кто хотя бы косо посмотрит в его сторону, он регулярно приносил «неуды» по поведению и разбивал очки, и если б не проклятое пианино… Куда бы он ни двинулся, что бы он ни делал, оно загораживало путь, скалило костяные клавиши — черные и белые.

«Как же она не понимает?!» — злился мальчик. Вот и ножик отобрала — перочинный, наточенный, словно лезвие «Нева». Плакала, причитала, назвала бандитом, а потом с позором несла свою добычу на помойку, брезгливо зажав двумя пальцами… И ведь выбросила, в самую большую кучу швырнула, так что уже не спасешь, не достанешь потихоньку, а ведь мальчик с таким трудом выменял этот замечательный ножик у одноклассника на второй экземпляр «Тома Сойера»!

Ну почему, почему она училка? Была бы она медсестрой, как Колькина! — мечтал мальчик. Тогда бы она не выбрасывала ножик на помойку, а наоборот, принесла бы с работы настоящий скальпель. Мальчик вообще много мечтал. Мечтал, как станет знаменитым боксером и победит соседского Кольку, который больно много выпендривается. При всей школе победит, и красивая Алка из десятого класса после боя выйдет на ринг и его, победителя, поцелует, потому что такие красивые девчонки, как Алка, целуются всегда только с победителями. А сам Колька будет плакать от обиды, забившись в угол, и тогда мальчик подойдет к нему и великодушно положит руку на плечо… А еще не худо бы купить настоящий мотороллер… или нет, сразу мотоцикл. «Урал». Хотя лучше «Яву». И еще полететь в космос, как Гагарин, и поступить в танковое училище, и вместо Дубровского спасти несчастную Машу, и случайно обнаружить, что папа — секретный шпион на задании… Если бы его спросили, почему он мечтает именно об этом, мальчик бы, пожалуй, не нашелся что ответить. В свои неполных двенадцать лет он отчего-то думал, что мечта тогда только мечта, когда несбыточна. Впрочем, сам того не сознавая, по-настоящему мальчик хотел только одного: чтобы однажды мама сама рассказала про папу, ну хоть полсловечком обмолвилась, а не вздыхала бы и не прятала глаза в пол.

…Уборка заканчивалась, мама медленно разгибалась, трудно дышала. Лицо ее было пунцовым, из-под косынки выбивались темные измокшие пряди, липли к горячему лицу, подол халата топорщился, открывая полные коленки. Она складывала руки поверх живота, произносила нарочито весело: «Уф, уморилась!» В ту же секунду мальчик облегченно захлопывал крышку инструмента — можно было идти домой.

Ждать было еще очень-очень долго, целых полчаса. Мальчик страшно волновался, а потому бил по клавишам сильно, с ожесточением. Ему нравилось играть вот так, в одиночестве, только для себя, отдавая пожелтевшим клавишам все свои переживания, свои большие и малые тайны, свои мечты. Сегодня ему хотелось чего-нибудь героического, громкого, и потому в пустой квартире раздавался гимн Советского Союза. Мама сильно удивилась бы, застань она мальчика за подобным занятием. Впрочем, и разозлилась бы, пожалуй, потому что акцент постепенно съезжал на слабые доли и возникал джазовый ритм. Такой изломанный, такой категорически неприменимый к гимну, он делал всю композицию бравурной и мажорной карикатурой.

Сегодня был очень важный день — впервые мальчик шел со старшеклассниками бить гарнизонных. Это была такая школьная традиция — все, кто не трус, с седьмого по десятый класс, вооружившись кто чем сможет… Еще утром, перед уроками, мальчик стянул у отчима солдатский ремень и долго примерялся, поудобнее пристраивал увесистую пряжку в ладони, обматывал потертой коричневой кожей. Пацаны сначала не хотели брать его на драку, но он не нюня и не слабак. Он им так и сказал, и они согласились — хоть неохотно, а все-таки согласились, — и теперь он им всем докажет!

Стрелки ползли по циферблату еле-еле, и иногда мальчику казалось, что они не движутся вовсе. Тогда он оставлял инструмент, замирал и напряженно прислушивался — тикают ли часы, не остановились ли? Ему было тревожно — а вдруг обманут, не зайдут, не позовут?

Откуда повелась эта традиция? Бог весть… Всякое болтали — упоминали чей-то когда-то сломанный нос, уведенных девушек, угнанные велосипеды. Существовала и совсем уж неправдоподобная версия о некоей первокласснице, якобы зарезанной в таком-то году и зарытой в овраге за гаражами; некоторые, впрочем, утверждали, что это была не первоклассница, а первоклассник, и в доказательство приводили подробности: серые глаза, мешочек для сменной обуви, новенький ранец со щенком… Как бы там ни было, но только ежегодно, в самом конце мая, мальчишки собирались на Большую Битву. Давно уже не искали никакого формального повода, чтобы начать драку, просто раз в год приходили под стены гарнизона, облепляли бетонный забор. Один или двое, кто на язык порезвее, начинали гарнизонных задирать. В этом не было ничего личного, просто эти гарнизонные уже обнаглели — сидели за своим забором, в клуб к себе местных не пускали — ни в кино, ни на дискотеку, а сами, поди, по городку шатались руки в брюки, когда заблагорассудится; знакомились с местными девчонками, выставляли напоказ магнитофоны «Юность» и кроссовки «Адидас»… У них был свой бассейн — только для детей военных, и в спортивном отделе запросто продавались мячики для настольного тенниса, а этой зимой вообще произошел из ряда вон выходящий случай — красавица Алка вышла замуж за какого-то местного хмыря-лейтенанта! Словом, было им за что всыпать.

Битва проходила всегда в одном и том же месте — на пустыре за гарнизонным забором, в самом дальнем углу от центрального КПП, и вообще-то гарнизонные всегда побивали местных, но к следующему году позорное поражение забывалось и все повторялось снова. Каждый семиклассник начинал готовиться к Большой Битве уже с сентября: мастерили себе кто заточку из папиной отвертки, кто кастет, на переменках отрабатывали друг на друге приемчики самбо, а дома, пока никто не видит, тренировались перед зеркалом делать суровые лица, но всего важнее была святая вера, что именно в этом году, впервые в истории городка, победа останется за местными (разумеется, не без участия новобранцев). И мальчик не был исключением — у него точно так же чесались кулаки, так же сильна была вера в победу, в свою счастливую звезду.

В стекло стукнул камешек. Мальчик сорвался от инструмента к подоконнику, распахнул рамы. Под окном стоял соседский Колька с дружками:

— Ну чё, идешь? Или, может, струсил? — процедил Колька равнодушно и смачно сплюнул сквозь зубы.

— Я сейчас, я мигом, оденусь только, — засуетился мальчик. — Вы меня только подождите!

Он в одну секунду скатился с подоконника, звонко захлопнул распахнутые створки.

— Ты куда это собрался?

В дверях комнаты стояла мать. Мальчик не заметил, как она вернулась с работы.

— Так куда ты собрался? Что молчишь?

— Ма, мне надо очень, честное слово! — разволновался мальчик.