Мы удивленно переглянулись.

— Почему не переходите к нам? Покажите себя друзьями народа! Сбросьте ярмо! Разорвите цепи! Плюньте на своих капиталистических владык!

Унтер-офицер Бухнер сулил нам всевозможные земные блага, включая женщин, если только мы поддадимся соблазнам Советского Союза, этого пролетарского рая, где все трудящиеся счастливы и свободны.

— Все это замечательно, — сказал Порта, — но какой смысл менять капиталистических владык на коммунистических?

Двое солдат сделали отчаянную попытку обрести пролетарский рай, но их капиталистический владыка в лице нашего генерала СС застрелил обоих, едва они пробежали несколько метров.

Русские вернулись, как и обещали, в три часа. Мы скорчились, парализованные страхом, в своих норах. Чей сегодня черед?

Неизменные пять танков медленно двигались по занесенному свежим снегом полю под неизменный аккомпанемент военной музыки. Порта вызывающе достал флейту и заиграл, соперничая с ней. Все остальные сидели и неотрывно смотрели. Мы вырыли свои норы на возможную глубину. У нас не было никаких инструментов, а земля под снегом затвердела от мороза, как гранит.

Несколько человек вылезли наружу и, петляя, побежали от танков. Их застрелили свои офицеры. Бегство перед лицом противника…

Через отверстие, проделанное в стене утрамбованного снега, я смотрел на приближавшиеся танки. Оставалось только ждать. Обороняться мне было нечем. Не было даже гранат, чтобы метнуть их. Даже патрона, чтобы пустить пулю в голову.

Танк проехал мимо в нескольких метрах. Я до отказа сжался в своей норе. Танк продолжал двигаться. Его экипаж выбрал в качестве цели наших соседей. Я слышал, как они, погибая, кричали. Мы хорошо знали их, они долгое время были нашими товарищами, и я старался не слышать криков, не допускать в сознание картин, переполнявших его. Но невольно слышал, невольно видел.

Я видел унтер-офицера Вильмера, невысокого веселого лавочника из Дюссельдорфа. Видел его лицо, когда он умирал. Помню, как он рассказывал, что в 1936 году поступил на военную службу на четыре года и в 1940 году написал лично Гитлеру с просьбой разрешить ему вернуться в Дюссельдорф. Гитлер так и не ответил, а Вильмер так и не понял. И уже никогда не поймет. Бедняга Вильмер! От него осталась кучка кровавого мяса и раздробленных костей в снегу. Какая смерть… Господи, какая смерть!

Вопли продолжались. Для ненадежного душевного здравия нужно было не связывать их с конкретным лицом, но видения проплывали перед глазами солдат, хотелось им того или нет. Это Бёмер, рослый, толстый Бёмер, пулеметчик из Кельна? Или его второй номер, тощий, низенький любечанин? Или тот парень — как его фамилия? Невысокий брюнет из Гамбурга, одержимый железными дорогами? Но какой бы ни была его фамилия, последний поезд этого парня ушел…

Их лица стояли перед моими глазами. Их крики раскалывали мне голову.

— Прекратите этот шум! — истерически заорал Хайде. — Ради бога, прекратите этот ужасный шум!

Он воткнул пальцы в уши, но ничто не могло защитить слух от этих криков. Только Бог, казалось, был глух к ним. «Gott mit uns»[78]— гласила надпись на наших пряжках, но мы все знали, что это ложь. Бог не только не был с нами, в тот день Его и близко от нас не было. Может, Его всегда не было близко. Может, это всегда было ложью.

На другой день танки появились опять. Та же музыка, то же медленное приближение. Мы по-прежнему оставались беспомощными и ждали смерти.

На сей раз они двинулись на четвертое отделение. Унтер-офицер из морской пехоты выскочил из своей норы и стал уползать от танков под мягким верхним слоем снега, роясь в нем, словно громадный крот. Он так быстро отгребал руками и ногами снег, что, казалось, плыл.

Его товарищ оказался не столь изобретательным. Оставшись в их общей норе один, он пришел в панику, выскочил в последний миг наружу и попытался бежать. Передний танк устремился за ним. Я видел, как он поддел человека под руку стволом пушки и подбросил[79]. Когда тело упало, танкисты принялись играть с ним, терзали его, оторвали гусеницами одну руку, затем другую, и наконец вдавили изувеченный труп глубоко в снег. Эти русские не знали жалости. Они могли слышать вопли несчастного, проезжая по нему, но продолжали свою забаву, пока от человека не оставалось лишь красное пятно на снегу.

Бойня прекратилась до следующего дня. За сутки могло произойти что-то, избавляющее нас от этой участи. Генерал мог образумиться и дать приказ к отступлению; русские могли скрыться в ночи; даже война могла кончиться…

Когда в тот день на горизонте снова появился знакомый строй танков, это нас потрясло. Мы едва верили своим глазам, то было нарушением всех правил игры. Раз в день, в три часа. Таков был заведенный порядок. Русские сами установили его и не могли нарушать. Эта нечестность переполнила меня злобным негодованием и едва не вызвала гневных слез. Я больше думал о непорядочности русских, чем о скорой и мучительной смерти.

Первый танк уже нашел добычу. Лейтенанта, пожилого профессора из Мюнхена; тот бессмысленно вскинул руки, пытаясь предотвратить удар. Но человеческие руки — ненадежная защита от тридцати тонн металла, Т-34 пренебрежительно отбил их в сторону и раздавил свою жертву.

И тут наконец наступил наш черед. Танки пошли на нас строем под рев музыки. Впервые генерал сам оказался под прямой угрозой. Он яростно крикнул, чтобы мы оставались на местах, но Порта, сделав ему непристойный жест, выскочил из норы и пустился наутек по снегу, за ним черный кот, неразлучный с Портой во всех наших злоключениях. Я, затаив дыхание, в панике водил головой из стороны в сторону, старался видеть одновременно приближение танков и удаление Порты. Мы ждали, когда генерал откроет огонь. Офицеры ждали, когда генерал откроет огонь. Теперь, когда ему самому грозила смерть, остались ли в силе его фанатичные принципы?

Видимо, нет. Генерал вдруг проворно выскочил из окопа и со всех ног пустился следом за Портой по глубокому снегу. Это послужило всем сигналом. Пригнув голову, тяжело дыша, мы покинули свои позиции и бежали перед лицом противника. Это было вопиющим неповиновением приказу фюрера. До последнего человека, до последнего патрона…

Танки, механические чудовища, пустились в погоню за нами, людьми. Каждого, кто спотыкался или поскальзывался, каждого, кто отставал, они настигали и давили, а остальные с трудом удирали без оглядки, довольные тем, что мучения и смерть товарищей давали нам несколько секунд отсрочки. Мне было все равно, кто там гибнул под гусеницами, лишь бы не я. Ужас мой был слишком велик, чтобы позволять себе роскошь беспокоиться о чьей-то шкуре.

Тяжело дыша и всхлипывая, я ковылял по снегу. Долго сохранять быстрый шаг было невозможно. Снег был слишком глубоким, засасывал ноги; это походило на ходьбу по песчаным дюнам. Ледяной воздух обжигал горло и разрывал легкие. Из носа у меня пошла кровь, и я начал задыхаться. Неожиданно поскользнулся и упал ничком в большой сугроб. Это походило на падение в ванну с горячей водой. Или в пуховую постель. Или в домну. Я закричал от боли, погрузившись в снежный кипяток. Боль была восхитительной. Она охватывала меня, успокаивала, и я хотел, чтобы она не прекращалась.