– Ладно, – огрызнулся он, – разберутся без нас с тобой.

– Тут жизнь, судьба – тебе раз плюнуть. Наговорил, наболтал… И кто тебе дал право вмешиваться? И Сергей хорош – слушает.

– Как же ему не слушать, если говорят?

Соня остановилась перед Николаем.

– Если бы ко мне пришла какая-нибудь баба на тебя наговаривать, я бы ей рта не позволила открыть!

– Завела, завела! – проворчал Николай, понимая, что Соня сейчас в том состоянии, когда ее не заставишь молчать.

Она с грустью проговорила:

– Мне, Коля, очень неприятно, что ты это сделал. Очень.

Не глядя на жену, Николай пробормотал:

– Сам не знаю, как получилось… Выпили. Я с ним о Кларе начал, о суде, ну, а тут слово за слово.

Соня увидела на лице Николая знакомое ей страдальческое выражение. Ей сразу стало жаль его.

– Коленька, поговори с Сережей, объясни ему. Нельзя же так. На Дусе лица нет, Сергей тоже переживает. Ну, поговори!

– Что же я ему теперь скажу? – спросил Николай.

– Объясни, что ты совсем не это хотел сказать. Объясни, как Дуся работает, старается..

– Вот еще! – угрюмо пробормотал Николай.

* * *

«Керчь» возила теперь зерно и на участке не появлялась. Катя отправилась на мельницу. В луче прожектора, прорезавшем мучную пыль, летала масса бабочек, казавшихся светлыми юркими рыбками, ныряющими в глубине моря. И на черном кителе Сутырина тоже лежала серая мучная пыль. И сам он выглядел серым, помятым, будто только что встал с постели или провел бессонную ночь.

– Давно не видались, – заговорил он, улыбаясь и снимая фуражку. – Как живете, Екатерина Ивановна?

– Ничего, спасибо. Как вы?

– Тоже ничего.

Они вышли на вновь строящуюся набережную Оки. Солнце еще грело, но с реки уже дул прохладный ветер. Багровые, оранжевые листья осин перевешивались через заборы, мешаясь с желтыми листьями берез и лип. Нити паутины плыли в воздухе, сверкая и переливаясь на солнце, повисая на металлических опорах кранов. Два художника, оба старенькие, в соломенных шляпах и теплых пальто, сидели на берегу на маленьких раскладных стульях и рисовали.

– Что новенького, Сергей Игнатьевич? – спросила Катя. – Рассказывайте.

– О чем рассказывать? – печально проговорил Сутырин. – Дела все старые.

– Я слыхала, у вашей бывшей жены неприятности. – Катя поглядела на грустное лицо Сутырина. Про таких, бывало, бабушка говорила: «Его только ленивый не обидит».

– Да. Растрата.

– У вас оформлен развод?

– Нет еще.

– Она не согласна?

– Так как-то. Не говорили толком.

– Не хотелось возиться?

– И это было.

– Процедура неприятная, – согласилась Катя, – но если уж ее все равно не миновать, то чем скорее, тем лучше.

– Слабость наша, – усмехнулся Сутырин, глядя в сторону. Катя старалась не упустить нить, которая должна привести их к разговору о Дусе.

– Такая слабость потом оборачивается против нас самих.

– Всего не предугадаешь, так вот получается. – Сутырин остановился, виновато улыбнулся. – Дальше не пойду. Надо на судно возвращаться.

Но Катя не была намерена оставить разговор незаконченным:

– Вы никому ничего не хотите передать, Сергей Игнатьевич?

Он пробормотал:

– Кому это?

– Ермаковым, Ошурковой…

– Да нет, чего передавать…

Катя взяла его за руку.

– Сергей Игнатьевич! Вы мне позволите говорить об этом?

– Чего же, говорите.

– Я не имею права вмешиваться в ваши дела. Да я и не знаю толком, что произошло. Но я хочу вам сказать: Дуся Ошуркова достойный человек и достойная женщина, поверьте мне, я тоже женщина и понимаю эти вещи. А то, что было когда-то, – стоит ли об этом думать! Жизнь надо подчинять будущему, а не прошлому. А прошлое уже позади, и хорошее и плохое – все прошло.

– Не всякое забывается, – мрачно сказал Сутырин.

– Неправда, Сергей Игнатьевич, неправда!

Катя положила руки на плечи Сутырина, повернула его к себе. Сутырин смущенно улыбнулся.

– Надо помнить все хорошее, а не все плохое, – заговорила Катя. – Ошибки у всякого были и есть. Разве ваша женитьба на Кларе не ошибка? И у Дуси были ошибки. Так что же, кончена жизнь? А вы думаете, у меня их не было? Если бы у меня не было в жизни ошибок, так, может быть, до тридцати лет в девках бы не сидела.

– Спасибо вам за доброе слово, Екатерина Ивановна, только тяжело все это. Глаза бы не глядели.

– Тяжело. А то, что дается легко, ничего и не стоит.

Он молчал.

– А помните, Сергей Игнатьевич, когда-то еще на «Амуре» мы говорили о Жене Кулагине?

Сутырин улыбнулся своей доброй улыбкой.

– Так ведь много чего говорили. Разве все упомнишь?

– А я вот помню. Вы говорили, что людей надо понимать, жалеть, в общем, что-то в этом роде.

– Может быть, и говорил.

– Вы тогда показались мне добрым человеком. Почему же сейчас, когда есть женщина, которая заслуживает и вашей доброты, и вашего внимания, вы отказываете ей и в том и в другом?

Сутырин ничего не ответил. Катя продолжала:

– А я вам скажу почему. Тогда это не задевало вас лично, а сейчас задевает.

– Вот видите, – мрачно проговорил Сутырин, – вы Женьку не прощали, а хотите, чтобы я Дусю простил.

– Дусю нечего прощать, – жестко ответила Катя, – Дуся перед вами ни в чем не провинилась. Вы подумайте о том, простит ли она вам зло, которое вы ей теперь причиняете. Вы можете ее любить или не любить – дело ваше. Но оскорблять ее вы не имеете права. А вы это сделали. Ударили человека по больному месту.

Он смущенно пробормотал:

– Может, что в сердцах и сказал, только зла не хочу. А что касается остального, так через это я перейти не могу, и жизни у нас не будет.

– Это вопрос другой, – сказала Катя, – вы можете разойтись с ней. Но лишать ее своего уважения вы не должны. Она сейчас на хорошем, правильном пути, и не надо ей мешать, Поддержать ее надо.

Он сказал, улыбаясь:

– Наговорили вы обо мне, Екатерина Ивановна, всякого. А все же хорошо с вами, на сердце легче. Только идти мне надо, сейчас отправляться будем.

– Ну-ну, – Катя протянула ему руку, – не обижайтесь.

– Зачем же…

– И советую: как в порт снова придете, зайдите к Дусе и поговорите с ней, просто поговорите.