Закончив дела в диспетчерской пароходства, Катя пошла к Ледневу. Вера Всеволодовна, как всегда доверительно и сообщнически наклонясь к Кате, сказала, что Леднев сейчас освободится. Этим особо доверительным тоном она выделяла Катю из общей массы посетителей.

Из кабинета вышел корреспондент местной газеты Пахрюков, поздоровался с Катей. Катя кивнула ему в ответ и прошла к Ледневу.

Леднев был в отличном расположении духа. Звонили из министерства, его вызывают в Москву, через два дня он выезжает, надеется, что его наконец утвердят начальником пароходства.

– Посидим в театре, – сказал он, передавая Кате билет, – и поедем в какой-нибудь кабачок, завтра воскресенье – значит можем погулять. – Он на минуту задумался, что-то вспоминая. – Да, эта крановщица, которая заболела…

– Ошуркова?

– Вот-вот, Ошуркова. Как она?

– В больнице еще. Скоро выйдет.

– Ты с ней будь поосторожней.

– То есть? – не поняла Катя.

– Особенно не выдвигай.

Катя во все глаза смотрела на Леднева.

– Я не понимаю. Что значит «не выдвигай»?

– Видишь ли, – поморщился Леднев, – тут штурман один, – Леднев посмотрел на запись в календаре, – Сутырин… плавает на «Керчи» с твоим отцом. Из-за Ошурковой бросил семью, жена осталась без средств, пошла работать в торговую сеть, а там по неопытности, а может быть, по злому умыслу – проворовалась.

– Откуда ты это знаешь?

– Жена Сутырина была у меня.

– А какое ото имеет отношение к Ошурковой?

– Согласен, никакого. Но Ошуркова выдвигается в первые крановщицы, ею начнут интересоваться – и вдруг обнаружится эта история. Девица легкого поведения, увела у кого-то мужа… – Леднев кивнул на дверь: – Видала Пахрюкова? Супруга Сутырина уже в газету настрочила, грозится в Москву поехать. Она, видно, сволочь. Но одна сволочь может испортить жизнь десятку честных людей. Значит, не надо давать ей повода.

– Я отлично знаю Сутырина, бывшую его жену Клару и всю эту историю, – внушительно проговорила Катя. – В том, что она тебе рассказала, нет ни слова правды. Ничьей семьи Ошуркова не разбивала. Действительно, о ней ходили сплетни. Но это было когда-то… Теперь же она честно работает, нашла свою дорогу. – Катя усмехнулась. – «Выдвигает…» Никто ее не выдвигает. Она сама выдвигается.

– Да-да, понимаю, – согласился Леднев, – никто не отнимет у Ошурковой ее успехов. Но для примера, как фигуру, мы должны выбрать другого человека, человека вне сплетен. А Ошуркова… Мы не казним ее. Просто я хочу, чтобы не было разочарования ни у меня, ни у тебя, ни у самой Ошурковой.

– Клара… Какая подлая женщина, какое ничтожество! – брезгливо проговорила Катя. – Я помню ее еще по школе. Конечно, она теперь будет все сваливать на Сутырина.

– Вот именно, – подхватил Леднев, – что поделаешь, таковы обстоятельства.

– И ты думаешь, я соглашусь с тобой? – спросила Катя.

Он развел руками.

– Это принципиальный вопрос?

– Это вопрос судьбы, вопрос жизни. В свое время я смотрела на Ошуркову так же, как и ты. Но потом я поняла, что это мелкая, обывательская мерка.

– Ах вот как…

– Именно так, – жестко проговорила Катя, – ты ведь не прочь произносить пышные фразы. «Народ…»А народ – это живые люди, часто тяжелые судьбы, сложные и запутанные биографии, которые могут не понравиться начальнику отдела кадров. И тыкать человека носом в его прошлые заблуждения – неправильно, несправедливо, жестоко.

Она замолчала. Заложив руки за спину, Леднев прошелся по кабинету, остановился у открытого окна. Было хорошо слышно, как снаружи, в нишах стены, возились голуби. Они ворковали, хлопали крыльями, царапали когтями жесть карниза.

– Н-да, загвоздила, – проговорил, наконец, Леднев.

– Костя, – сказала Катя, и голос ее дрогнул, – я люблю тебя, но не лишай меня права говорить то, что я думаю. Для тебя Ошуркова – крановщица, которую можно заменить другим крановщиком, а Ошуркова – это большая и сложная жизнь. Ведь это, Костя, самое наше дорогое, мы воспитались на этом. Ведь нам доверены судьбы этих людей. Разве мы можем уходить от их невзгод, разве мы имеем право тяготиться их неудачами?

Леднев вернулся к столу, задумчиво провел карандашом по модели теплохода.

– Н-да, не ожидал такого разговорчика.

– Ты обиделся?

Он усмехнулся.

– Что ты! У каждого свое мнение. В данном случае, возможно, более правильно твое. В конце концов, я ничего лично против Ошурковой не имею.

– Не в Ошурковой дело, – перебила Катя.

– Да, да, понимаю. Но мы начали с Ошурковой, поэтому я и говорю. Я думал, что без нее будет лучше, но не настаиваю. – Он посмотрел на Катю, улыбнулся. – Словом, Ошуркова защищена и оправдана. Такой адвокат. Честное слово! Если бы я знал, что это так тебя взвинтит, и бы не начинал этого разговора. Я очень не хочу с тобой ссориться, Катюша.

– А разве я хочу? – устало проговорила Катя.

Он взял ее руку.

– Ну и не будем больше говорить. Забудем об этом разговоре. Хорошо?

– Хорошо.

* * *

Но забыть об этом разговоре Катя не могла.

Она вернулась на участок. Все шло своим чередом, звонил телефон, отделы порта требовали сведений, клиенты – отправки груза. Поминутно открывалась дверь, шли люди: капитаны, шкиперы, штурманы, грузоотправители, рабочие участка, каждый со своим требованием, со своей претензией. Как всегда, Катя делала свою работу, отвечала, решала, отказывала, соглашалась, спорила. Но за всем этим стояла одна неотступная мысль о том, что в ее жизни случилось что-то непоправимое.

Она вдруг поняла то, в чем раньше разобраться не могла, но что все время стояло за ее спорами с Ледневым, увидела то чужое и враждебное, чего простить уже не могла.

Для него люди – пешки! Люди, которые трудятся, живут, спорят, в поте лица своего создают все, что есть на земле, в каждом из которых бьется живое человеческое сердце, – все эти люди для Леднева безыменные единицы. Он может двигать их туда и сюда, так, как это нужно ему, его положению, его репутации. Раньше она думала, что он равнодушен. Теперь она поняла, что он бездушен. Он, которому народ дал все – образование, положение… Он согласился с ней, подумаешь! Берег свое спокойствие, не хотел с ней спорить, да ему в общем наплевать – так или этак!

Нет, пусть не думает, что он опять угомонил ее. Она ему все выложит, все, что думает. И сегодня же! Она ему покажет веселье! Дуся Ошуркова, изломанная, издерганная, брошенная любимым человеком, валяется на больничной койке, а он будет благодушествовать в ресторане! Все кипело в Кате, бурлацкая кровь ее предков бушевала в ней. К чертовой матери! Или он станет человеком, или не нужен он ей такой!