Затем началось невероятное: один за другим эльфийские юноши выдергивали из-за пояса ножи и бросали их под ноги Ринхвивар. Вертясь и подпрыгивая, так что платье ее взлетало до самых бедер, взмахивая в воздухе руками, словно пытаясь подняться над землей, женщина уворачивалась от сверкающих лезвий. Одиннадцать тонких кос, унизанных перьями и бубенцами, метались вокруг темного лица с сияющими глазами, точно ожившие плетки, намеренные исхлестать непокорную спину. Зеленый взор Ринхвивар метался по толпе, смеясь и лаская всякого, кто осмеливался встретить его ответным прямым взглядом. А таких нашлось немало, и каждый ощущал, как образ юной королевы входит в его сердце и остается там навсегда.

Она двигалась стремительно и все же плавно, так что казалось: поставь ей на голову сосуд с водой — и ни капли не будет утеряно.

А ножи все не заканчивались, они летели сквозь воздух и вонзались в пыльную землю. И когда Гион уже думал, что скоро танец оборвется, один из ножей достиг цели: перевернувшись в полете и встретив своим серебряным сверканием густой золотой луч, протянувшийся от короны, этот клинок вонзился прямо в ступню Ринхвивар.

Она остановилась, запрокинув голову и свесив косы почти до земли. Гион увидел, что его жена улыбается. Темнокожие воины расступились, только тот, что поранил танцовщицу, подошел к ней и, встав на колени, выдернул нож.

Кровь хлынула на землю. В толпе закричали. Гион, сильно побледнев, встал. Но Ринхвивар продолжала улыбаться. Творилось что-то странное. Эльфийская кровь текла в пыль, сияющая, нестерпимо яркая, словно каждая ее мельчайшая капля обладала собственным источником света, и невозможно было отвести глаза от этого зрелища.

Потом Ринхвивар покачнулась и упала на руки воина, нанесшего ей рану. Он поднял женщину и прижал ее к груди. Оба смотрели на Гиона, и тот, встав, подался им навстречу. Он чувствовал себя абсолютно, невероятно счастливым.

В воздухе резко пахло смятыми цветами. Все, что увяло под жарким солнцем, вдруг снова начало цвести, а чуть поодаль, там, где всякую траву давным-давно выжгло солнцем и вытоптало копытами, потянулись свежие зеленые полосы.

Рана на ноге Ринхвивар затягивалась на глазах, однако видел это один лишь Гион да еще тот воин, что прижимал ее к себе. Затем он поставил ее на землю, и Ринхвивар побежала к мужу, смеясь и протягивая к нему руки.

Из-под ее ног вырастали цветы. Они выскакивали из земли, как только Ринхвивар поднимала ступню, так что казалось, будто цветы отталкивают ее, заставляют ее бежать все быстрее. Она взмахивала руками, и в сухом воздухе появлялась влага, с кончиков ее пальцев срывались сверкающие прозрачные капли. И во всем, к чему она прикасалась, пробуждалась жизнь.

Мэлгвин встал и взял корону. Кивнул подбородком брату. Гион приблизился и, понимая без слов, что сейчас должно произойти, опустился перед старшим братом на колени. И Мэлгвин, сперва высоко воздев над головой тяжелый золотой обруч, осторожно опустил его на волосы Гиона, а после поднял его и расцеловал.

Ошеломленный, едва не плачущий от волнения, Гион неловко отвечал на эти поцелуи. Он то оглядывался на жену и тянул к ней пальцы, чтобы и она приложилась к щеке и к руке Мэлгвина, то вдруг прижимался к груди старшего брата и принимался дрожать. А после, отпрянув, выпрямился и встал перед своим народом: рослый, красивый, с короной над чистым юношеским лбом. И рядом стояла его эльфийская жена, а по правую руку — пятьдесят эльфийских лучников.

Мэлгвин навсегда отошел в тень своего младшего брата.

И отыскав в толпе Арвирага и остальных своих сторонников, числом в шесть человек, Мэлгвин увидел, что те презрительно кривят губы и отводят глаза от нового короля.

Герцогство Вейенто, основанное на севере, ближе к горам, считалось форпостом в бесконечной борьбе с кочевыми племенами. То одно, то другое подбиралось к Королевству и накатывало, точно волна, на крепости, но точно так же и уходило прочь, разбившись о неприступные стены.

Мэлгвин, старший брат, со своими союзниками, охранял мягкое плодородное брюхо Королевства, и простолюдины его владений не рыхлили и без того рыхлую землю, но вгрызались в твердые горы и извлекали из них металлы и камни, которые затем везли на юг и там продавали в обмен на белый пышный хлеб, жирный скот и сладкое вино.

Северяне гордились своим нелегким ремеслом, своей силой, своим умением рассчитывать только на себя. Но больше всего гордились они своим герцогом, старшим братом, который сумел во имя всеобщего блага уступить младшему. Здесь, на севере, в герцогстве Вейенто, никогда не забывали о том, кто был истинным объединителем приморских земель, чья заслуга — в том, что Королевство стало единым. Здесь всегда помнили о том, что герцоги Вейенто происходят от старшего брата, в то время как короли — всего лишь от младшего.

Иногда Ренье казалось, что Эмери нарочно дразнит его. Конечно, что может быть проще, чем вывести из себя впечатлительного молодого человека — да еще, быть может, влюбленного? Достаточно просто покачиваться в кресле-качалке и с умудренным видом говорить:

— А что, если Эгрей, как и ты, по-настоящему влюбился в Фейнне? Почему ты не допускаешь такую вероятность?

— Почему? — Ренье даже подскочил. — Но это ведь… невозможно.

— Что невозможно? Чтобы Эгрей был способен испытывать настоящее чувство к девушке?

— Ну... да. — Ренье чуть смутился. — Не допускаю.

— Объясни.

— Я думаю, — сказал Ренье, подняв голову и посмотрев прямо брату в лицо, — что ни один подлый человек не в состоянии любить по-настоящему.

— Что ты вкладываешь в понятие «подлый»? — мягко поинтересовался Эмери.

— Все. Происхождение. Воспитание. Самый склад мыслей. Пойми меня правильно: вероятно, бывают люди низкого происхождения и высокого склада личности, но эти их благородные свойства, во-первых, совершенно не развиты из-за воспитания, а во-вторых... э...

— Запутался? — спросил Эмери.

Ренье засмеялся и кивнул.

— В принципе, я с тобой согласен, — сказал Эмери. — Случаются обычные солдаты, которых можно посвятить в рыцари и потом никогда не жалеть об этом; но они скорее, исключение, чем правило.

— Кроме невысокого происхождения, у Эгрея какой-то поразительно гнусный склад сердца, — продолжал Ренье.

— Это верно. — Эмери стал очень серьезным. — Мне тоже так кажется.

— Тогда зачем ты защищал его? — осведомился Ренье, присаживаясь на ручку кресла-качалки.

Кресло дернулось и едва не сбросило обоих седоков. Эмери вцепился в брата.

— Слезай! — крикнул он сердито. — Что за выходки! Хочешь, чтобы я себе ногу сломал?

— Нет. — Ренье в панике соскочил с кресла и придержал его за ручки, чтобы оно и впрямь не опрокинулось. — Прости, пожалуйста. Сегодня я особенно неловок, поскольку очень огорчен. Не нам с тобой решать, но ведь Фейнне может им увлечься.