Приведенные выше цитаты относятся к эпохе Средневековья. Однако в основе своей они восходят к гораздо более древним пластам богословия и церковной истории. Еще во II–IV веках христианские писатели отмечали одновременность становления Римской Империи и воплощения Сына Божия. Евсевий Кесарийский, живший в IV веке церковный историк, приближенный к императору Константину Великому, указал на синергию двух сил: благовестия Христа, положившего конец вере в многочисленных языческих богов, и принципата Августа, упразднившего систему многовластия в римском государстве. Эта идея Евсевия представлялась последующим христианским писателям наполненной глубоким смыслом и нашла отражение в написанной инокиней Кассией стихире праздника Рождества: «Августу единоначальствующу на земли, многоначалие человеков преста; и Тебе вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися…»

По словам Евсевия Кесарийского, «когда… всем людям преподано было познание единого Бога и показан один образ благочестия – спасительное учение Христово… когда в одном царстве, в одно и то же время находящемся под владычеством одного римского правителя, все начало наслаждаться глубоким миром, тогда вдруг, как бы по мановению единого Бога, произросли для людей две отрасли добра: римское царство и учение благочестия… Сила Спасителя нашего сокрушила многоначалие и многобожие демонов и всем людям, эллинам и варварам… (Деян 1:8), проповедала единое царство Божье, а Римская империя, уничтожив сперва причины многоначалия, спешила все племена привести к единению и согласию и взяла себе независимые дотоле епархии. Много различных народов уже вошло в ее пределы, но она намерена, насколько возможно, коснуться пределов самой Ойкумены, тем более, что спасительное учение, божественной силой, уравнивает и успокаивает пред ней все… Это должно казаться великим чудом: в одно и тоже время и обличен обман демонов, и погашена вечная вражда и борьба народов или еще, в одно и тоже время и проповедан всем единый Бог, единое о Нем ведение, и утверждено над людьми одно царство»[166].

Церковный историк Павел Орозий, творивший в V столетии, считал неслучайным решение, исходившее от самого Бога, что Иисус Христос появился среди людей во времена Римской Империи и был записан как римский гражданин. Орозий отмечает, что Господь не отметил такой честью и славой ни Вавилонское царство, ни Македонское, ни какие-либо иные державы.

С геополитической точки зрения, географическое и культурное единство, достигнутое Римской Империей, ее высокий культурный уровень, ее внутренняя стабильность и относительная веротерпимость послужили базой для быстрого распространения Евангелия. Протоиерей Иоанн Мейендорф пишет: «Уже ранние христианские апологеты усматривали в империи как объединяющем начале человеческого рода божественное провидение, открывающее возможность вселенской проповеди Евангелия. В их представлении эта провиденциальная роль Рима началась с Августа, при котором родился Христос (Лк 2:1), и с Тиберия, в царствование которого началось Его мессианское служение (Лк 3:1), а не только с Константина». В то же время восточная часть Евразии, которая находилась за пределами Империи, от Персии до Китая, оказалась менее восприимчивой к христианской проповеди.

Как только на земле воплотился Спаситель и прозвучало учение Христово, начался последний этап подготовки имперского государственного здания для особой миссии – проповеди веры во единого истинного Бога в рамках мировой Империи при покровительстве ее государя.

Святитель Григорий Богослов говорил, что «с успехами христиан возрастало могущество римлян» и что еще в языческом Риме «с пришествием Христовым явилось у них самодержавие, никогда ранее не достигавшее совершенного единоначалия»[167]. Само это единоначалие со временем станет инструментом для распространения христианства.

Сам Господь Иисус Христос, по евангельскому свидетельству, говорит искушающим Его: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мк 12:17). Ни о какой другой земной власти не говорит Сын Божий, только о власти кесаря. Это благословение Божие императорам Рима на все времена.

Карфаген был трижды разгромлен римлянами, столица державы разрушена. Карфагенское государство исчезло. А вот его население – нет.

Судьба пунийцев перестала быть единой. Они по-разному приспосабливались жить в Римском государстве. Часть пунийцев, избегая возможных репрессий со стороны властей, старались раствориться в окружавшем их римском населении. Многие из них романизировались. Это можно проследить на примере южной Испании, сначала колонизированной ханаанейцами, затем поставленной под контроль Карфагеном, но потом завоеванной римлянами.

По словам историка Ю. Циркина, «анализ ономастики Нового Карфагена (Картахены) показывает, что в этот город устремился довольно значительный поток людей из других районов Испании… В новых условиях, в разноплеменной и разноязычной, а главным образом латиноязычной среде люди довольно быстро забывали старую культуру, приспосабливаясь к новой, господствующей. Во многих городах, особенно приморских, жили также пришельцы из Африки, Греции, Малой Азии, Сирии, что придавало этим городам космополитический облик, подрывая основы старой цивилизации. Все это наносило сильнейший удар старому обществу, старой культуре, старому образу жизни, создавало важнейшие элементы нового, античного, римского провинциального общества и его культуры»[168].

Новый Карфаген долгое время являлся главным оплотом пунийцев на Пиренейском полуострове. Затем он стал одним из важнейших городов римской Испании. В середине I века до Р.Х. он получил статус римской колонии и стал управляться горожанами в соответствии с римским правом. Латынь стала повседневным языком общения для местного населения как в сельской местности, так и в городах, которые ранее на протяжении нескольких веков находились под полным контролем Карфагена и где жило множество ханаанейцев.

На территории Испании римские колонисты активно смешивались с иберами и пунийцами, которые заимствовали римские личные имена либо подвергали латинизации собственные. Особенно это касалось местной знати, родословие значительной части которой уходило корнями в доримскую эпоху. Историк И. Гурин выражает уверенность в том, что «произошло не просто поглощение римским этносом этносов южной Испании, но появилась некая провинциальная общность, зародились некоторые элементы особой этнической общности, ясно обозначившейся только несколько столетий спустя»[169].